Молодость с нами

тумбочку папиного стола. “У нас все было по-другому”, — прозвучал в ее ушах голос отца, вновь напоминая о

существовании этих писем и фотографических снимков. Выключив верхний свет, Оля села в кресло, зажгла

лампу под зеленым абажуром, вытащила из стола первую затянутую шпагатом пачку — и тотчас на старый

почтовый конверт из Олиных глаз с отчетливым стуком упали две слезины: адрес на конверте был надписан

маминой милой рукой, родным маминым почерком, крупным и понятным, которым всегда писались все

деловые записки Оле: “Суп и второе завернуты в твое одеяльце. Кушай. Вымой потом посуду”, или: “Приду

сегодня поздно, похозяйствуй, пожалуйста, за меня. Не оставь без обеда нашего папу”.

Телефон продолжал звонить, снежные комья летели в окно, перед дверью на лестничной площадке

стучали каблуками о кафельный пол, часы в углу кабинета отбивали время через каждые тридцать минут. Но

Оля уже ничего не слышала. Старые письма и старые фотографии страница за страницей раскрывали перед

Олей книгу жизни ее родителей.

Вот папино письмо военного времени. Папа пишет из Кенигсберга. Он пишет, что город еще в огне, что

еще идут бои в центральных кварталах, но его дивизион уже вышел из боя, стоит на берегу какого-то озера,

солдаты сбросили гимнастерки и студеной водой ранней весны смывают с себя пороховую копоть. Пусть мама

извинит за грязную бумагу — это дым кенигсбергских пожарищ.

Письмо было бодрое, веселое. Оно заканчивалось словами папы о том, что теперь-то уж скоро войне

конец, теперь-то он скоро вернется — “и тогда жизнь у нас пойдет! Всем на зависть”. Оля хорошо помнила, как

она и мама прыгали, прочитав это письмо, как вместе сочиняли ответ папе. Вот он, этот ответ, тоже здесь, в

пачке. Сначала мама подробно сообщает о своих биологических делах, о том, как подвигается ее работа. А

потом идет всякая фантастика: описание предполагаемой встречи после войны.

Получилось совсем иначе. Не было никакого белого коня и никакого оркестра, не было ни цветов, ни

чепчиков, которые женщины должны были бросать в воздух при подходе папиного поезда к перрону. Мама

стояла в очереди за сахаром в коммерческом магазине, а папа — с чемоданом, с мешком за плечами — зашел в

магазин, чтобы позвонить по телефону-автомату на мамину службу, потому что он уже побывал возле дверей

квартиры, но никто ему их не отворил. Мама услышала за своим плечом голос: “Гражданка Колосова!” —

обернулась и — такая материалистка, последовательница академика Павлова, непримиримый борец против

субъективизма в ее науке — упала в обморок.

Оля вытащила из середины пачки следующее письмо. Точнее, это было не письмо, а памятка. Папа

оставил ее маме, уходя на фронт. Он приказывал немедленно эвакуироваться в далекие тыловые области и

увезти Олю. Известно, что мама не выполнила папин приказ. Она не уехала с институтом в Сибирь, она пошла

врачом в госпиталь, и ее, Олю, никуда от себя не отпустила.

В памятке было много всяких пунктов. Одни мама выполняла, о чем каждый раз считала нужным

сообщить папе, а другие вот не выполняла, как папа ни сердился в письмах.

Дальше пошли письма или забытые Олей, или не понятые ею в детские годы, или совсем ей не

известные. По этим письмам было видно, что папа и мама часто расставались. Папа первым ехал в какой-нибудь

город, там устраивался, потом к нему с маленькой Олей и еще меньшим Костей приезжала мама. Они побывали

в Магнитогорске, в Харькове, в Челябинске, в Кузнецке. Они что-то строили, с кем-то ссорились, против кого-то

боролись. Потом большей частью стал ездить один папа, потому что мама поступила учиться в медицинский

институт. Папа приезжал только в отпуск и на зачетные сессии: он тоже учился, но учился заочно, на

металлурга.

Папины и мамины письма следовало бы читать, держа перед глазами географическую карту и учебник

новейшей истории: столько мелькало в них названий городов, столько упоминалось и комментировалось

всяческих важных событий. Оля ни в одной книге не встречала, например, таких подробностей о

коллективизации в деревне, про какие папа писал маме с Украины, куда он, молодой слесарь, ездил с бригадой

рабочих.

Оля отыскала фотографию, на которой возле пузатого железного барабана на дощатом помосте были

изображены мама и папа. Папа в комбинезоне, из карманов над коленками торчат инструменты. Сам в кепочке,

сдвинутой на ухо. Улыбается во все лицо. Мама — в брезентовой аккуратной курточке, в складчатой юбке, в

русских сапогах, волосы повязаны платочком. Тоненькая-тоненькая. И тоже улыбается, но сдержанно и гордо.

Она — отметчица на бетономешалке, ей шестнадцать лет. Она уже три дня знакома с папой. Фотографирует их

в обеденный перерыв папин друг, тоже слесарь, Федя Макаров. Все это маминой рукой написано на обороте

карточки.

Письма того времени были истертые в карманах, ветхие, распадающиеся на клочки. Адрес на конвертах

начинался словом: “Здесь”. Папа писал что-то очень нервное, непонятное. Мама отвечала безразлично и

холодно. Оля не могла не улыбнуться сквозь слезы, прочитав слова: “Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я

предлагаю: останемся навсегда друзьями”. Ой, хитрая мамочка! Она, Оля, тоже так ответила однажды

Анатолию, когда он заговорил о своих чувствах. Оля тоже прикинулась ничего не понимающей и подала ему

руку “на дружбу”.

Мамины и папины письма и совместные их фотографии начинались только с той поры, когда мама и папа

встретились возле бетономешалки, ремонтировать которую был прислан слесарь Павлуша Колосов. До той

поры были фотографии отдельно мамины, отдельно папины. Оля не могла оторвать взгляда от большого