Молодость с нами

слишком шуточно, по-нарочному.

С тех пор отец на завод ее не только не приглашал, а просто отказывался брать, хотя она, бывало, и

просилась. Он отвечал: “К чему эти семейные экскурсии!”.

— Ну вот, приехали! — сказал вдруг Иван Николаевич; Оля даже вздрогнула от неожиданности. Она

давным-давно позабыла не только, куда едет, но даже что вообще едет.

— Паспорт у тебя с собой? — спросил Павел Петрович, выходя из машины. Оля достала из портфельчика

институтское удостоверение.

— Полагается паспорт, — сказал Павел Петрович строго. — Без паспорта нельзя.

Но для дочери инженера Колосова сделали, видимо, исключение, и вскоре из окошечка бюро пропусков

на деревянном лотке выехали и Олино удостоверение и голубой талончик пропуска.

На заводском дворе, под шеренгами промерзших старых тополей и вдоль разметенных железнодорожных

линий громоздились сугробы грязного снега. За сугробами что-то очень визжало, Павел Петрович сказал, что

это циркульная пила. Когда стало тяжко ухать, так, что земля толкалась в подошвы ботинок, он сказал, что это

паровой копер, который заколачивает сваи. Было еще множество различных других звуков — еще что-то

рокотало, пыхтело, будто бы втягивало в себя воздух, звякало и похрустывало. Неслышный за этими шумами,

навстречу выкатил маленький паровозик с пузатой трубой. Он был приземистый, плечистый, окутывался паром,

шипел, и с него, будто седые усы, свисали сосульки.

— Павлу Петровичу! Здравия желаем!

Из окна паровозной будки смотрело тоже седоусое, прокаленное морозом и окутанное табачным дымом,

стариковское лицо.

Павел Петрович кивнул в ответ.

Потом они поднялись на второй этаж старинного сумрачного здания с очень толстыми стенами, такими

толстыми, что окна в них были подобны крепостным бойницам. Французским ключом Павел Петрович

отомкнул в длинном коридоре одну из фанерных дверей, на которой была табличка: “Главный металлург”. Это

был отцовский кабинет, в нем стояли большой письменный стол, кожаный диван, два глубоких кресла и

несколько стульев вдоль стен; на стенах висело множество диаграмм и фотографий чего-то вроде каналов на

Марсе или лунных кратеров.

Оля села в углу на диван, Павел Петрович сел за стол возле окна. Видимо, сквозь фанерные стены

хорошо были слышны и шаги и звук отодвигаемого кресла, потому что уже через минуту в кабинет один за

другим стали входить люди. Они буднично здоровались с Павлом Петровичем, буднично раскладывали перед

ним бумаги, ведомости, рапортички, ни о чем не расспрашивали, ничего не высказывали; то ли они делали вид,

то ли и в самом деле им так казалось, будто ничего в жизни инженера Колосова не изменилось, будто он и не

отсутствовал пять долгих дней, а вот ушел вчера вечером и сегодня утром вернулся в этот кабинет к привычным

делам и заботам.

Время шло, электрические часы на стене отщелкивали каждую минуту, люди в кабинете сменялись,

звонили телефоны, Павел Петрович разговаривал то с тем, то с другим, куда-то выходил, возвращался. А Оля

все сидела на диване. Отец о ней позабыл. Вот уже полтора часа, как он на нее ни разу не взглянул. У нее по

щекам бежали слезы, сдержать их она не могла, как ни старалась, они текли и текли, стало мокро под

подбородком и очень больно там, где сердце. Может быть, оттого, что она не сняла пальто в таком жарком

помещении. Она принялась было расстегивать крючки, но ее остановили слова Павла Петровича. Павел

Петрович отчетливо и раздраженно говорил в трубку телефона:

— В брак? Все сорок тонн? Этого быть не может! Но вы же знаете, что в эти дни я… у меня… ну ладно,

ладно, хорошо. Разберемся.

Он швырнул трубку на аппарат и постучал кулаком в задребезжавшую стену.

Вошел маленький рыжеватый старичок, у которого не только лицо, но и шея были в густых веснушках;

из-под белых бровей и ресниц смотрели сердитые глаза.

— Константин Константинович! — встретил его Павел Петрович. — Мне только что…

— Я слышал, — перебил старичок. — Увы, Павел Петрович, увы! И нечего тут разбираться, виновники

брака — мы. Морозов что-то такое перемудрил, а тут еще и Уткин…

— Я же сто раз говорил, зачем пускаете к ответственным плавкам всяких недотеп! Я же тысячу раз

предупреждал…

— Извините, — снова перебил старичок. — Вы насчет обратного предупреждали, Павел Петрович.

Чтобы никаких препятствий экспериментаторам.

Оля видела, как Павел Петрович опустил голову над столом, досадливо потирая лоб ладонью и морщась,

будто у него там, во лбу, сильно болело.

— Ну и что? — спросил он.

— А то: полагаю, перегрели металл в восстановительный период. Избыток водорода. Флокены.

— А марка-то, марка какая? Из инструментальных, что ли?

— Марочка, Павел Петрович… — Старичок настороженно оглянулся на Олю и что-то быстро шепнул в

ухо Павлу Петровичу.

— Какая неприятность! — сказал Павел Петрович.

Оля подумала о нем в эту минуту: “Какой ты странный, отец! Неужели в таком горе для тебя может

существовать еще что-то волнующее и заботящее тебя? Неужели ты способен понимать сейчас какие-то марки,

плавки, флокены? Папа, папа!.. Ведь мы потеряли нашу маму. Папа!..”

Павел Петрович тем временем стал надевать пальто. Старичок тотчас вышел за дверь. Павел Петрович не

успел еще застегнуть пуговицы, а он уже появился вновь в плотной шубе с круглым, очень похожим на

женский, черным воротником, в островерхой высоченной шапке из такого же черного меха; ноги у него прямо с

ботинками были сунуты в валенки, обрезанные наподобие калош.

Оля побоялась одна остаться в пустом кабинете; неизвестно, сколько тут придется сидеть в тоскливом

одиночестве; она вышла вслед за Павлом Петровичем и старичком, которого Павел Петрович называл

Константином Константиновичем, шла позади них по шпалам заводских путей, скользя и спотыкаясь. Отец и