Молодость с нами

чем Борис Владимирович, и у которых все зубы свои собственные, а не вставные. Оле никогда бы не могли

понравиться этакие голубенькие, как незабудки, глаза, этакие шелковистенькие и, наверно завитые щипцами,

пышные волосы. Все это ненастоящее, выдуманное, притворное. Оле казалось, что Борис Владимирович всегда

и во всем притворяется, что за внешней, профессиональной вежливостью и любезностью он прячет совсем

другое, что доброта его показная, а дома он кричит на бедную Серафиму Антоновну и топает ногами.

Оле было жалко Серафиму Антоновну. В свои сорок семь или сорок восемь лет статная Серафима

Антоновна выглядела удивительно молодо. Видимо, она очень следила за собой, ухаживала за кожей лица,

подкрашивала в белый, льняной цвет длинные волосы; была она вся аккуратная, собранная. Как только такая

женщина могла возле себя терпеть противного Уральского?

— Ну, а кто же может примириться? — ответил Серафиме Антоновне полковник Бородин.

— Ученые примирились! — горячо воскликнул Костя. — Это позор! Нельзя, чтобы люди умирали в

сорок лет.

— Костя! Костя! — сказал тихо Павел Петрович, подняв тяжелый взгляд на сына.

— Да, позор! — продолжал Костя. — Это что же? Через девятнадцать лет я должен умереть? А я еще и не

жил!

— Кровоизлияние в мозг… Это далеко не с каждым случается, — сказал директор института, в котором

работала мама. — И далеко не каждому угрожает.

— Тяжелое время… Враг в нескольких десятках километров. Бомбежки. Голод. Нервы… — заговорил

Павел Петрович. — Я настаивал: уезжай из города, эвакуируйся. Нет, не поехала, отказалась… Вот

последствия!

— Павел, ты не прав, — сказал Бородин и отхлебнул холодного чая. — Если так, значит у всех, которые

тут провели годы войны, можно считать, жизнь не долга? Нет, Павел. Сами вы неправильно вели себя с Леной.

Вы только работали, работали и работали. Вы ничего вокруг себя не замечали — ни природы, ни литературы,

ни искусства, которые созданы для человека. На один месяц в году съездить на курорт, и вот вам все заботы о

здоровье человека!

— Наука утверждает, что человек должен время от времени выключаться и переключаться, —

неожиданно проговорил Уральский, закуривая новую папиросу. — То есть я хочу сказать, что человек должен

переключать свой мозг и свои нервы. Взять, например, карты…

Шувалова посмотрела на него с явным неодобрением. Оля мысленно поблагодарила ее за этот взгляд.

— Какие карты! — Бородин сделал досадливый жест, как бы отмахиваясь рукой от слов Уральского. —

Охотиться надо, рыбу ловить, ходить за грибами и за ягодами. Это естественно для человека, который и

человеком-то стал в борьбе с природой. — Широкое, крупное свое лицо он повернул к Павлу Петровичу. — А

вот интересно — вы были с Еленой хотя бы на одной выставке художников?

Оля слушала с удивлением и с некоторым негодованием. Дядя Вася сам работает чуть ли не по

пятнадцать часов в сутки. Он сам, наверное, давным-давно не бывал ни на каких выставках.

— Дядя Вася, — запальчиво сказала она, — зачем вы укоряете папу и маму? Мы же все знаем, сколько у

вас у самих остается времени на развлечения. Мы же знаем, сколько вы спите.

Бородин посмотрел на племянницу долгим внимательным взглядом, таким долгим, что казалось, он

видит вовсе и не ее. Потом расстегнул верхний крючок кителя и усмехнулся.

— А на то мы такие вот, как твой дядя… да вот твой брат, — он положил тяжелую руку Косте на плечо,

— и ночей не спим, чтобы вы как следует спали. Верно, Костюха?

Оля подошла к столу, присела на край Костиного стула. Начался спор о том, как жить, о цели жизни, об

идеалах. Оля и Костя горячились. Бородин усмехался. Уральский поддакивал то одному, то другому.

Присоединились к спору директор института, в котором работала мама, и два инженера — сослуживцы Павла

Петровича. Некоторые ушли в кабинет курить. Стулья вокруг Павла Петровича освободились. На один из них

тотчас пересела Серафима Антоновна.

— Дорогой Павел Петрович! — заговорила она вполголоса. — Если бы это было возможно, поверьте, я с

величайшей готовностью приняла бы на себя ваше горе. Какая тяжелая, ничем неизмеримая утрата… —

Серафима Антоновна вздохнула, помолчала. — Павел Петрович, — заговорила она снова, — я не знаю, чем это

вызвано, но мы с вами в последние годы были не очень дружны. Наши отношения большей частью

ограничивались случайными производственными отношениями. Еще раз поверьте, я буду всегда рада видеть вас

у себя дома. Вы найдете там человека, который поймет. вас, постарается поддержать. Слышите?

— Спасибо, дорогая Серафима Антоновна, — ответил Павел Петрович. — Вот уж правда — друзья

познаются в беде.

Он был искренне благодарен Шуваловой за ее сочувствие. “Конечно, конечно, — думал он, — в текучке

жизни многого не замечаешь и много хорошего проходит мимо тебя”. Павлу Петровичу вспомнилась

предвоенная пора, когда он, молодой заводский инженер, ходил за помощью в научно-исследовательский

институт и повстречал там человека, понимавшего все его затруднения, чуткого, заботливого и

предупредительного. Это была ока, Серафима Антоновна. В те предвоенные годы она была очень красивой,

очень привлекательной. Молодой Павел Петрович с немалым интересом поглядывал на нее, вдову ученого

металлурга, о которой товарищи говорили, что это тоже будущее светило в науке о металлах.

Серафима Антоновна охотно делилась в ту пору с Павлом Петровичем своим опытом исследовательской

работы, она как бы взяла над ним негласное шефство. Задерживаясь иной раз после рабочего дня в

институтских лабораториях, они рассказывали друг другу о себе. Павел Петрович узнал от Серафимы

Антоновны историю всей ее жизни — историю того, как студентка, ученица известного ученого, влюбилась в

своего учителя и стала его женой, как, не желая отставать от мужа, с упорством проникала в науку о металлах,