Молодой Ленинград 1981

— У нас появился новый преподаватель — аспирант, ленинградец. Мне он казался богом. Умен, говорит как по писаному, без всяких бумажек — сплошные сложноподчиненные предложения. Девчонки все в него влюблены. А город у нас небольшой, вечерами деться некуда, вся жизнь в институте и общежитии. Мой Славик уехал в деревню, а я влюбилась. Что Славик — мальчишка, а Олег мужчина. О Славике мне тогда думать не хотелось. Я чувствовала свою вину, а чем сильнее ее чувствовала, тем хуже к нему относилась, как будто был виноват он.

На каникулы поехали в Ленинград, к матери Олега. Она меня видеть не хочет — вывез невесту из деревни.

Я уже тогда знала, что Олег любит выпить, но я искала этому оправдания. Во-первых, жена бросила, он скучал по дочери. Во-вторых, мать поставила вопрос ребром — либо она, либо я. Он выбрал меня.

А потом мы поженились.

На свадьбу его мать не пришла. Своих родителей я тоже не приглашала — они деревенские, а на свадьбе были друзья Олега, он не мог ударить лицом в грязь. Самое ужасное, что он меня и не просил их не звать — я сама поняла, что их не нужно. Расписались тайком. Домой к Олегу путь был заказан. Справляли в чужой однокомнатной квартире, там мы и прожили первые полгода.

Поздней ночью я сидела в белом платье за столом с объедками, ревела белугой и утиралась фатой. Мой муж, мертвецки пьяный, спал тут же, на диване, в костюме и ботинках. Правда, мужем и женой мы стали до свадьбы.

Я так и просидела всю ночь, и всю ночь вспоминала Славика.

Вот и свершилось все, что должно было. Вроде бы мой грех — не грех, а естественное состояние. Я — мужняя жена. Все-таки я дочь своих деревенских родителей, не без предрассудков, что тут и говорить. И вдруг я подумала, что со мной произошло что-то ужасно печальное, а что — и объяснить не могу. Я впервые пожалела, что не будет со мной такого человека, как Славик, с его ребячеством, шутками и умением принимать жизнь честно, просто и весело. Он ведь очень веселый, песни поет, на гитаре играет, что-то все время придумывает. С ним можно прожить сто лет, а он таким и останется. Со мной уж точно таким и остался бы. Мы бы постарели, а все бы за руку ходили. С Олегом я ходила под руку, а когда он злился, то шел впереди, а я плелась сзади. А со Славиком и поссориться нельзя, такой он человек. Он просто не поймет, что с ним хотят поссориться. Теперь-то мне кажется, что он притворялся, будто не понимает, — такая у него манера, такой характер. Просто человек он отличный. Кстати сказать, детей очень любит.

На столе недопитые рюмки, тарелки с недоеденным салатом, откуда торчком окурки, — все тошнотворно пахло. А я и убирать не стала, сидела обессиленная и все думала о Славике: «Милый, милый, милый…» Не будет со мной Славика. Будет другой, взрослый, без школьных выходок и увлечений. И все будет не так. А что под взрослостью Олега кроется, я тоже не знала.

Ну, а утром солнышко взошло, я будничное платье надела, мужа разбудила, завтраком накормила, мы смеялись и обнимались.

Его мать почти год меня не прописывала. Этот год я не работала. Я очень старалась, чтобы у нас все было хороню. Я, наверно, его все еще любила.

Потом стало совсем худо. Его друзья не стали моими друзьями, а своих я не могла завести. Мы все время ссорились. Я пыталась, как Славик, обходить ссоры, но с Олегом это не получалось. Я делала все, как ему может понравиться, говорила только то, что не должно бы вызвать его раздражения, а он делал вид, что не слышит, или спрашивал: «Что ты там хрюкаешь?» Оскорбления выдумывал какие-то уж очень обидные, нет бы просто ругался, а то наизнанку все выворачивал. А на другой день после ссоры кается, плачет, говорит, что я его спасение, что без меня он пропадет, что, кроме меня, он никому не нужен. Я знала, все это так.

Кандидатскую он все-таки защитил и читал лекции в институте. Мы снимали уже третью комнату после однокомнатной квартиры. Выбили мне прописку, и я пошла работать в школу.

Потом он сказал, что детей ему не нужно, и я сделала аборт. Потом еще аборт. Потом лечилась, чтобы были дети. И вдруг поняла, что мне не надо детей, мне их не от кого родить. Из больницы ушла со скандалом, не долечившись.

А в доме у нас появилась некая Аля, он называл ее Аленький Цветочек. Говорил, подруга. Аля у нас полужила, вела себя раскованно. Я проверяю тетради, она бродит по комнате, включает телевизор, шарит в холодильнике. Обращение свободное. У них так принято — обнять, поцеловать, вроде как выказать дружеское расположение. Смотрю и не знаю — любовница? Слушаю, как говорят друг с другом, — ничего не пойму. Спросить у него гордость не позволяет, потом, может, и в самом деле подруга. Да я и боялась спросить.

Уж как эта Аля мне надоела. Ненавижу. С трудом сдерживаюсь. Раз пришла она без Олега и за свои штучки: сбросила туфли и улеглась на диван с книгой. Я и говорю: «Ну-ка встань, гадина, и чтобы я тебя больше не видела никогда».

На другой день Олег меня избил, пьяный очень был. Но раньше пальцем не трогал. У меня перелом ключицы, еще что-то. Увезли в больницу. Он испугался, что от врачей причины не скрыть. А врачи говорят — подавай в суд. Олег бегал каждый день. Я просила его не пускать.

Палата была большая. Все с травмами, кто где получил. Времени в больнице много, все друг другу про свои болячки рассказывают. Меня спрашивают, а я молчу, будто глухая. Подробности не хочу говорить, а в общем-то, все про меня известно.

Читать не могла. Потом Галя, она со мной в школе работала, наушники принесла, и я целыми днями радио слушала, этим жила. Слушаю — и смеюсь, и плачу. Ждала все симфоническую музыку. Меня уж там стали считать ненормальной. И верно — было что-то такое.

Потом выписалась, а идти некуда. Дело зимой — холодно. Грелась в пирожковых, ходила по городу. Забрела в церковь, постояла — вроде ни к чему мне это. Ночевала я на вокзале, а утром сходила в школу да уехала домой. Работу жалко было бросать, у меня только-только получаться стало.

Дома приняли без радости: отец строже, мать — мягче. Мать все время плакала. Один позор им со мной. Я думала, что в Ленинград уже не вернусь, но с родителями очень тяжело было жить. Те заколоченные дома на хуторе все так же пустовали. И мой дом с мансардой. Я ходила на него посмотреть.

В деревне я прожила полтора месяца и не прижилась. Перед отъездом мать сказала мне, что Славик в городе, работает в школе, не женился. Родители у него в соседней деревне, проездом он был два раза у моих. В городе я очень боялась его встретить, но не встретила. Вернулась в Ленинград, устроилась в интернат, там комнату дали.

Олега полгода не видела, а недавно столкнулась в автобусе. Он что-то говорит, а я будто и не слышу — как в телевизоре с выключенным звуком — одни губы двигаются. Только заметила, что в разговоре рот кривит. Раньше никогда не замечала. А может, он раньше и не кривил?

Такая история. Скучная.

Мы шли по широкой аллее к Никольскому собору, застывшему в голубином рокоте.

— Это не все, — сказала женщина. — Неделю назад я получила маленькую бандероль. От Славика. В бандероли узкая коробочка, в ней обычная стеариновая свеча. Плакала я очень, я все время плачу, это у меня после больницы до сих пор. Но это пустяки, пройдет. А свечка — вот она. — Женщина открыла сумочку и вытащила крохотный огарок. — Я пошлю ему. А? Как вы думаете? Я ведь еще молодая, я рожу детей. И еще я знаю, что могу быть очень счастливой, ничего во мне не умерло, не поломалось. Я про все то со временем забуду, это я тоже знаю. Может, будет у меня все-таки свой дом с мансардой…

Впереди на аллее долговязый парень собрал огромную стаю голубей, он сыпал зерно, а голуби продолжали слетаться. Потом он разом поднял их с места и отскочил на газон, а другой парень, с фотоаппаратом, приседая и изгибаясь, ловил объективом распластанных в полете птиц. Он хотел снять летящих голубей, а за ними размытые очертания собора. Мы шли прямо за фотографом, и голуби стремительно полетели на нас. Кисло запахло голубиным пометом. Я заслонила лицо руками, а молодая женщина рядом со мной засмеялась. Птицы налетали на нас, задевали крыльями волосы, плечи, и долговязый на газоне тоже стал громко хохотать.