Молодой Ленинград 1981

— Вам нравится наш дом? — оживленно спросила девушка. — Погодите минуту, я сейчас.

И она появилась в дверях, так же стремительно и легко их распахнув, как окно.

— Это общежитие пединститута, — сообщила она. — Я здесь живу. Идемте, я проведу вас по дому. Только сначала обратите внимание на его внешний вид. Особняк построен в ампирном стиле, украшен шестиколонным портиком и треугольным фронтоном. И еще посмотрите на окна. Над наличниками изогнутые бровки. Прелесть, правда?

Я подхватила свой портфель и послушно пошла за девушкой на второй этаж. Видно, ей очень нравилась роль экскурсовода, так любовно, забавно и старательно она выговаривала слова «ампирный стиль», «шестиколонныи портик», наверно, недавно узнала их. На площадке она сказала мне:

— Я вам покажу что-то замечательное. Смотрите, какие широкие окна, скромная белая дверь. Здесь могла бы бегать Наташа Ростова. Вот по этому коридору — распахнуть эту дверь, влететь в зал и замереть… Да, именно здесь это и могло быть. А теперь мы находимся в бывшем зале. Вот остатки колонн и лепных украшений на потолке. Они обрублены перегородками. Наша комната тоже в бывшем зале, и у нас есть такие украшения. Но сначала мы осмотрим кафельную печь с металлической заслонкой.

Мы пришли в ее комнату. После уличной жары мне показалось здесь прохладно. Я даже не поняла, сколько человек в ней жили, так комната эта была заставлена шкафами. Именно шкафы и этажерки, а не кровати прежде всего бросались в глаза. Посреди стоял большой квадратный стол, покрытый клеенкой. На подставке чайник.

— Сейчас я буду вас поить чаем с крыжовниковым вареньем, — сказала девушка.

Потом она сидела, поджав под себя ноги, поставив на стол локти и подперев лицо ладонями.

— Неужели у вас совсем не было времени, чтобы осмотреть город? Я бы сделала так, чтобы для всех командированных устраивали экскурсии. Ах, какой у нас замечательный город!

— Вы здесь родились? — спросила я, не зная, как мне ее называть — на «вы» или на «ты».

— Я, вообще-то, сама из деревни, — смущенно заметила она, — недалеко здесь деревня, сто двадцать километров. Но город знаю хорошо. Лучше нашего города нет. Ну разве только Ленинград или Москва. Я там не бывала.

Она расспрашивала меня про Ленинград, про мою жизнь, работу с такой серьезностью и интересом, будто приехала я, по крайней мере, из Парижа.

— А этот костюм на вас, он ведь считается сейчас модным? Очень модным или средне? Вы его в ателье шили или купили в магазине?..

…А в филармонии вы часто бываете? Вам нравится классическая музыка? А вы видели когда-нибудь Рихтера?

Девушка была похожа на дом, в котором жила, так же бесхитростна, простодушна и мила. У нее даже брови были похожи на те самые изогнутые «бровки» над наличниками. Они то и дело удивленно взлетали. Все ее интересовало, волновало, поражало, пустяк вызывал истинный восторг или негодование. Неужели такое еще бывает на свете? По сравнению с ней я показалась себе безразличной ко всему и старой.

Мне в то время было всего тридцать. Хотя, наверно, разница между поколениями больше всего чувствуется у двадцатилетних и тридцатилетних. Потом нет такого разрыва. А в тридцать человек еще молод, но уже ушел от своей юности и ее надежд, испытал удачи или неудачи, познал болезнь, родил детей, сделал или не сделал со своей жизнью что-то важное — определил ее.

Я определила свою жизнь и уже успела забыть, что есть такая юность, как эта — тонкорукая, светлоглазая, в детском ситцевом сарафанчике с крылышками. Не хотела бы я переиграть свою жизнь, не хотела бы вернуться к наивному и беспечному двадцатилетию. Но почему же мне стало так грустно? Это был другой мир, наверно, лучший, чем мой. И этим миром девушка хотела щедро и искренне поделиться со мной. Только ходу мне в тот мир все равно не было.

— У нас есть музыкальная школа, она каждый год дает показательные концерты. Я вам найду газету, там моя заметка про такой концерт. — Она стала рыться на этажерке среди учебников и тетрадей.

…Вы видели наши решетки? Я собираю материал по решеткам. Фотографирую их. У меня свой фотоаппарат — простенький, «Смена». Снимки, конечно, не профессиональные, но неплохие. Вы заметили странную особенность решеток? В подвальных помещениях они другие, чем в мансардах, а на кладбище не похожи на садовые…

…А вы увлекаетесь Смоктуновским?..

…А как вы относитесь к центру жизни? Вы не знаете, что такое центр жизни? Вот, смотрите. — Она берет овальную картофелину и режет ее пополам. — Вот ее середина. К ней можно подойти по самому короткому пути — вот здесь, а можно по этому, а этот — самый длинный. Какой избрать? Это важный вопрос…

…А как вы относитесь к девушкам, которые не замужем, а родили ребенка? У нас в соседней комнате девушка родила ребенка. Только ей пришлось бросить институт, она уехала к матери…

…У меня, вообще-то, есть жених, — сказала она серьезно. — Мы вместе учимся: он на четвертом, а я на втором. Он сейчас на практике. Он физик, а я филолог. Когда кончу институт, мы поженимся, будем жить в деревне и работать в школе. Это моя родная деревня. Но с родителями жить не будем. Там хутор в двух километрах: восемь домов — три заколочены. Один мы купим. Его родители дадут половину денег и мои половину. В доме есть мансарда. Я хочу, чтобы было много книг и пластинок и чтобы он был рядом. У нас будет пять детей. Видите, свечка, — сказала она совсем тихо, будто доверяя тайное, — у него такая же. Когда мы думаем друг о друге, то зажигаем свечу. А потом сверяем, у кого больше сгорело. Он каждую неделю ко мне приезжает.

Поздним вечером со своим огромным портфелем я села в поезд. И только мы выехали из города, как перед самыми окнами, будто во сне, проплыли подсиненные стены с круглыми башнями. Они светились в темноте.

— Спасо-Прилуцкий монастырь, — сказал какой-то пассажир.

Я думала про не узнанный мною старинный город, где жила чудесная девочка, чистая и светлая, как утренняя птичка.

Да, конечно, она очень изменилась. Она превратилась в женщину. Ни во внешности ее, ни в одежде ничего не выдавало девичьей простоты, наивности. Лицо ее, когда-то мягкое, круглое, меняющееся от непрестанных улыбок и летающих бровей, осунулось, приобрело четкие черты, даже будто огранилось. Взгляд уверенный, губы и брови лежат красивым рисунком, строго очерченным и застывшим. Как она оказалась в Ленинграде, где ее жених, я не узнаю, потому что задать вопрос женщине с таким лицом просто невозможно.

Дождь почти прошел, и кафе стало пустеть. Я собралась уходить, взяла сумку, а женщина говорит:

— Я была глупая, восторженная девчонка. Наверно, я тогда утомила вас своей болтовней? Фантазировала, воображала невесть что. Но мне было ужасно интересно поговорить с вами. Вы были взрослой, уверенной в себе женщиной. Да вы были для меня необыкновенной уже потому, что жили в прекрасном городе.

— Теперь и вы живете в этом городе. Ведь вы учительница литературы?

— Я работаю в интернате воспитателем. Там мне комнату дали. — Ее застывшее лицо стало растерянным. — Не получилось у меня ничего. Нет у меня ни мужа, ни дома с мансардой, ни детей.

Она доверчиво посмотрела на меня, и брови красивого четкого рисунка вдруг поломались, как те «бровки» над наличниками старого особняка.

— Я не тороплюсь, — сказала я. — Давайте возьмем еще по чашечке кофе.

Потом мы переместились в скверик напротив кафе. Он отряхивался, как собака после купания. На лицо и руки мягко плюхались последние капли с листвы. А она все говорила — наверно, ей некому было рассказать свою историю, принималась плакать, сморкалась в крошечный носовой платочек, прерывисто вздыхая.