Монастырские

– Ха.

– Да-да, ну смотри. Ты говоришь, Бога нет… – Богдан остановился, поглядел сверху в мои глаза. Я усмехнулась и заложила ногу на ногу. Я сидела на диване и грызла семечки. – Но тогда почему есть ты, с твоими мыслями, чувствами, с твоим характером и настроением? Ведь ты есть. Кто-то же вызвал тебя из небытия, кто-то же дал тебе жизнь, и потом эту жизнь этот Кто-то отнимет, и призовёт тебя к Себе. Призовёт, кстати, на Суд. И тогда ты дашь отчёт в том, как ты жила. Всё в этой жизни зависит от Бога, абсолютно всё! Он всюду, Он держит это мироздание, которое создал, Он даёт дыхание всему живому.

Это был наш вечный спор.

Вот почему, ну почему Богдан уверовал в Бога? Вопреки всему, что было в советской атеистической реальности? В нашей семье всё было пропитано партийной карьерой отца, добившегося благодаря своему честолюбию, упорству, железной хватке и принципиальности, хороших высот. Благодаря этому мы переехали в Москву, мы жили прекрасно, мы имели всё, и мама могла не работать. В нашей замечательной огромнейшей пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте с высокими потолками, в старинном доме для номенклатурных работников, висели портреты партийный вождей. К нам приходили в гости высокопоставленные особы, у них были красиво одетые упитанные жёны. Все улыбались, говорили вежливо, приносили подарки нам с Богданом, и цветы моей маме. У нас было много хороших вещей, телевизоры, прислуга и вкусная еда. Отпуск отца и высокие связи позволяли совершать путешествия в интересные уголки страны, на дорогие курорты и за рубеж. Наша семья упивалась благополучием, но нам с Богданом чего-то не хватало.

Мы часто говорили с ним о пустоте жизни, о том, что душно жить в такой атмосфере, но почему, и что это за атмосфера, не могли объяснить. Нас одинаково отталкивала от школы навязываемая комсомольская активность, глупые уроки по глупой истории КПСС, мы всё больше чувствовали отвращение ко многому из того, что заставляли учить в школе. «Это не та литература, это не та история! Нас учат лжи», – говорил Богдан и рассказывал про то, как большевики расстреливали священников, как рушили храмы, как миллионы невиновных людей были уничтожены этой властью.

Я молчала, я не хотела показывать ему, что он прав, но в душе соглашалась. Я тоже ощущала скуку от всего, что приходилось читать в учебниках и газетах, что требовалось писать в сочинениях, но не знала, как с этим бороться, как найти себя, и чувствовала свою потерянность. Богдан этот вопрос решил для себя радикально – в четырнадцать лет он отрёкся от комсомола и партии и объявил, что уже давно верит в Бога. Отец и мама это называли чудачеством, говорили о генах верующих предков, но посещать храм Богдану не мешали. Скоро в его комнате появились иконы, в красном углу затеплилась лампадка, а в гости к Богдану стали ходить новые друзья – они отличались от тех, с кем мне приходилось общаться в своей жизни. Эти не имели привычки смотреть пристально в глаза, не окидывали взглядом с головы до ног, да они и вообще, как мне казалось, не обращали на меня внимания. Странные, однако, товарищи, думала я.

Мне приглянулся один из них. Учащийся духовной семинарии. «А вы туда пошли учиться по примеру вождя всех народов, да? Как никак товарищ Сталин тоже начинал свою карьеру с духовной семинарии, вам есть чем гордиться, не так ли? И что дальше? Может, ваша конечная цель – повторить путь Иосифа Виссарионовича и оказаться в кресле генсека?» – попыталась я разговорить молчаливого парня. «Берите выше. Моя цель – оказаться в раю», – сказал он с улыбкой, поклонился и поспешил уйти. К сожалению, этот парнишка больше у нас дома не появлялся. Богдан сказал, что он ушёл в монастырь на послушание и, быть может, станет монахом.

– А ты знаешь, ведь грех не имеет национальности, – Богдан продолжал ходить передо мною и поглядывал на то, как я щёлкаю семечки.

Мне было интересно его слушать. Но я скрывала своё любопытство и плевала под ноги шелуху.

Богдан принёс веник, вымел из-под моих ног мусор с паркета, и стал говорить дальше.

– Разве имеет значение, кто лжёт, англичанин или русский? А кто крадёт, не всё ли равно, немец или француз? Понимаешь мою мысль? Есть нечто над всеми людьми, это и добро, это и зло. И вот по отношению к ним не имеют значения ни нация, ни гражданство. Так же как смерть. Всё в этом мире подчинено вовсе не правительству или деньгам, как думают те, кто привязан к этой временной жизни. Вот над чем я тебе предлагаю задуматься.

В это время мы услышали, как кто-то отпер входную дверь и быстрыми шагами прошёл в комнату отца.

– Странно. Папа так рано, – с той же задумчивостью сказал Богдан, выглянул из спальни, прислушался и вернулся к нашему разговору.

Я, однако, больше не слушала его, мною овладела тревога. Это было предчувствие. Я жила плохими предчувствиями большую часть своей жизни. Несмотря на то, что жизнь была так безмятежна. Но я верила не тому, что видела рядом с собой, а – внутреннему, что болело так часто и вроде беспричинно в моём сердце.

Мы с Богданом были дома одни.

Мама на три бархатных осенних месяца умотала лечить лёгкие в Сандански. Она говорила перед отъездом, листая рекламный буклет: «О. Высокогорный противоастматический курорт в Болгарии. Это для меня то, что надо». Хотя у мамы никогда не было астмы, но ей «очень нравится в Сандански», где когда-то в далёком детстве лечила свою астму одна из прабабушек. «Я должна увидеть эту легенду уже хотя бы потому, что в тех местах ступали ноги моих предков», – со смехом говорила моя мама во время одного из званых обедов и именитые гости согласно наклоняли головы. А папа молчал. И по лицу его пробегала тревога. Так мне казалось. И мне от этого становилось тревожно. Разлуки с матерью мне всегда представлялись трагедией. Каждый раз, когда она исчезала из дома, я ощущала себя наполовину мёртвой. И мой отец, он, так мне казалось, тоже становился наполовину мёртвым. Я переживала за него, за маму, мне всегда казалось, что наша семья на грани каких-то неприятных событий. И это ожидание изматывало.

Вот и сейчас. Папа. Что с ним. Почему он вернулся с работы. Почему он побежал в свой кабинет. Зачем эта тревога в моём сердце. Я встала, взглянула на брата и сделала знак молчать. Он вопросительно посмотрел на меня.

– Тихо. Нельзя сейчас говорить.

– Почему?

– Мне кажется, что-то происходит. Папа, видишь, сам не свой.

– Почему ты так думаешь?

– Я слышала (а на самом деле, я подслушивала) сегодня ночью его телефонный разговор с мамой. Он сказал, в стране творится чёрт знает что. Андроповская власть начала террор против партийцев.

Дверь распахнулась, и мы увидели бледное лицо отца.

– Вы уже взрослые. И вы должны быть опорой маме. Меня, не исключаю, арестуют. Я собрал бумаги. Их надо сжечь. Если я не успею, вы это сделайте.

Но не успел отец закончить говорить, как в дверь стали звонить. Он схватился за грудь и сел на стул. У моего отца никогда не болело сердце, и то, как он схватился за сердце, показалось мне игрой. К тому времени я уже научилась не верить людям, и даже отцу. Но это не отнимало мою симпатию к нему. Отец для меня всегда был примером, я в нём любила и его недостатки, и его достоинства. Я была готова поддерживать, если это требовалось, и его ложь, и его политическую игру. «Больное сердце – это политическая игра, это прикрытие», – подумала я.

Я уже знала, что буду всем говорить о больном сердце моего отца. Пока отец тянул время и в дверь продолжали звонить, а Богдан бегал по квартире в поисках лекарств, я сгребала в отцовском кабинете приготовленные к сжиганию документы и прятала у себя под одеждой. К той минуте, как в нашу квартиру вошли люди в штатском, я превратилась в очень толстую девицу. Обыск в квартире не принёс нашим гостям ничего, что им хотелось найти, но отца увели. Я хотела в последний раз взглянуть на отца, и зачем я только вышла на балкон. Возле чёрной машины прохаживался тот самый «замечательный Виктор Константинович Шуев», он заметил меня и помахал рукой.