Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе
Шрифт:
Пообещав маме вернуться через час-полтора, мы отправились на наше первое свидание.
Было не поздно, но уже темно, и горели фонари. Накрапывал мелкий дождь.
Мы шли молча, в безопасном полуметре друг от друга. Я как обычно щурилась на танцующие фонари.
– Конфеты будешь? Мама привезла из командировки.
Мишка зашуршал пакетиком, вынимая его из кармана куртки.
– Спасибо, – я жутко стеснялась. – Буду.
Открыл пакет, и сразу запахло малиной. Сосательные конфеты-леденцы, по запаху, форме, цвету и вкусу напоминающие малину. Я такие раньше не видела.
– Вкусные.
– Ага.
Теперь мы шли и грызли конфеты. Я впереди, он чуть сзади. На улицах никого. Или мне так казалось.
– Аль! – тихо позвал он.
Я обернулась.
Мишка
– У тебя ноги не промокли? – голос стал тихий и хрипловатый.
Неожиданно.
– Нет.
– Иди сюда.
«Зачем», – подумала я и направилась к нему. С каждым шагом меня заполняла пустота, как будто я что-то теряла. Но я не могла остановиться. Я подошла к нему совсем пустой, без чувств, и дрожащей, то ли от холода, то ли от волнения.
Мишка вынул руки из карманов. Я посмотрела на них. Кисти у него были большие, почти как у папы. Он взял мои руки в свои большие теплые ладони.
– У тебя руки такие холодные… – без выражения сказал он.
Осторожно притянул, обнял, прижал к себе. Он тоже дрожал. Такой большой. Я уткнулась ему в свитер. Оба дрожим и молчим. Потом он тихо:
– Я тебя люблю, – в волосы мне сказал, как выдохнул.
– И я, – прошептала тихо в грудь ему.
И наша тайна совсем испарилась. Настало время облечь наши тайные чувства в известные всем слова, и мы это сделали. Еще немного постояли так. Потом держа в своей руке мою, он засунул ее себе в карман, и мы снова молча пошли. Прошли вдоль железной дороги и опять никого не встретили. Недалеко от моего дома на всякий случай расцепили руки, у дома попрощались, как всегда делали после электрички, и он ушел в свете фонарей. А я стояла и смотрела вслед, пока он не свернул на свою улицу. И только тогда заметила, что уже давно идет снег. Первый. И черный асфальт уже стал белым. И на свежем снегу остались следы от Мишкиных кроссовок – резные и в середине узор как сердечко.
Он… С ним хорошо! И со мной тоже
И после этого дня записки пошли совсем с другим содержанием: «Любимая. Я скучаю без тебя. Я тебя очень люблю. М.» На вид совсем неласковый, грубоватый. А в записках совсем другой – мягкий, нежный, как Владимир Маяковский в «Лиличке».
«Аленька, нежная моя! Я очень хочу тебя обнять крепко-крепко! М.» Как будто и не он пишет. Так с его образом не вязалось. Или я его совсем другим видела? «Милая моя! Идем гулять после уроков сразу? Заскучал. Твой М.»
Нет, у нас не появилось много лишнего времени. Все, что было раньше, осталось, но с чувствами как будто открылись новые возможности. Мы просто хватались за любую свободную минуту. Общались по дороге из школы, в школу, на переменах. По дороге на тренировку он забегал к нам домой на пять минут, чтобы поболтать. Он как мог заполнял собой мою жизнь. А я – его.
Вскоре Мишка познакомил меня с бабушкой и дедушкой, у которых он жил тогда. Его мама приезжала только на выходные. Мишкина бабушка оказалась строгой. Она хоть и улыбалась часто, но улыбка у нее была неискренней, и смех получался какой-то издевательский и напряженный. Сразу было понятно, кто держит дом и его жильцов в железных рукавицах. Дедушка, наоборот, казался добрым и мягким. Но оба они были неразговорчивые, поэтому было сложно понять, понравилась я им или нет. А Мишку спросить стеснялась.
В любом случае я обрадовалась, что у него есть своя комната, и, чтобы никого не напрягать, мы уходили туда и закрывали за собой дверь. У меня дома такой возможности побыть наедине не было, даже несмотря на отсутствие днем сестры, с которой я делила комнату по ночам. Но когда Мишка приходил, к нам почти всегда присоединялась мама. Она скучала и хотела поболтать с нами, и как-то неудобно ей было отказывать. А хотелось побыть вдвоем. И ради такой возможности мы сбегали
к нему.Комната у него была маленькая, меньше моей. Небольшой диван, письменный стол, шкаф, окно с кружевным белым тюлем – все почти впритык. Стоило разложить полностью диван, и он едва не упирался в спинку стула, придвинутого к столу. Но теснота нам не мешала. Наоборот, было даже уютно. Мы садились рядом на этот разложенный диван, прислонившись спиной к стене с потертыми зелеными обоями, и болтали. Мишка рассказывал про тренировки, про друзей, про сборы. Я – про театр, про себя, про школу. Мы говорили, говорили, говорили – не замолкая. Хотели ли мы чего-то другого, оставаясь наедине? Думаю, да. Вернее, точно да. Но, во-первых, уже просто так сидеть рядом и говорить нам тоже нравилось. А во-вторых, как это все бывает в первый раз? Даже коснуться друг друга руками, сидя рядом наедине на разложенном диване, первый раз страшно. Уже в электричке не страшно, на улице не страшно. А наедине в комнате – как? Как это делается? Как принято? Стоит ли с этим торопиться? Надо ли чего-то ждать? Ответов на эти вопросы не было, и мы продолжали говорить.
Однажды Мишка решил показать свои семейные фотографии. Там были Мишка маленький, Мишка большой, бабушка, дедушка, Мишка с мамой, какие-то еще родственники, дом, собаки и коты. Листая, мы наткнулись на вложенную между страниц альбома фотографию мужчины, отдаленно напоминающего самого Мишку. Мишка попытался быстро спрятать ее между другими страницами, но я успела спросить, кто это, и взгляд его стал мрачным. На черно-белом снимке мужчина сидел за накрытым праздничным столом. И стол, и сам мужчина были какими-то неухоженными. Тарелка с салатом, бутылка, стаканы вместо торжественных бокалов, неприятный масляный взгляд, отекшее лицо, довольная, но какая-то кривая улыбка, обнажающая кривые же зубы. Однотонная светлая рубашка, небрежно распахнутая на груди, приоткрывала довольно крепкую, возможно, спортивную фигуру. Он был пьян.
– Это отец. Мама развелась с ним давно. Он пил и гулял. Однажды она его с какой-то теткой застала, – сказал это и сразу убрал фотографию.
Я хотела спросить, где он сейчас, но не решилась. Стало грустно. И Мишку жалко. Хорошо, что хоть дедушка у него есть.
Мишка долистал альбом и убрал его на пол. Мы сидели и молчали. Говорить не хотелось. Еще одна тайна ушла.
Неожиданно в его руках оказалась расческа.
– Аль, ты можешь распустить волосы?
Я удивлялась, какие иногда неожиданные идеи приходили ему в голову! В то время у меня еще была длинная толстая коса, и, по правде говоря, возиться с ней всегда было лень. Тем более скоро надо будет домой собираться, хотя очень не хотелось. За стеной забормотал телевизор.
– А как я потом домой пойду? У меня самой не получится ее заплести.
– Ну распусти, пожжжжалуйста, – прожужжал жалобно Мишка.
Я умела сама себя заплетать, но получалось всегда неаккуратно, с «петухами», и мама сразу бы это заметила и начала бы расспрашивать. А я точно бы не захотела ей это объяснять.
Но Мишка уперся.
– Не бойся. Я тебя потом заплету. Я правда умею.
Мне стало смешно. Мишка заплетает косы?!
– Зачем тебе?!
– Я так давно хотел… Чтобы как будто все твои волосы – мои… Чтобы… Короче, хочу тебя расчесать, и все. Ну пожалуйста.
Это было так необычно и странно. Как будто он вот так просто предложил мне… раздеться для него. Я рассмеялась, чтобы он не заметил моего смущения от собственных же мыслей. И распустила косу.
И он принялся расчесывать. Волос было очень много. Длинные, они струились по моей спине и ниже – закрывая попу, ложились на диван. Когда-то в детстве прохожие останавливались на улице и просили разрешения у взрослых потрогать мою косу. Я рассказала Мишке. Он слушал и расчесывал, иногда расческа застревала, и он, пытаясь справиться со спутавшимися волосами, больно их дергал. Я ойкала, он смущенно извинялся. Это было похоже на какой-то ритуал. Мы оба были сосредоточены: он – на своем занятии, я – на ощущениях и мыслях. Мама тоже иногда расчесывала меня перед тем, как заплести косу, но чаще просто приглаживала, разделяла на три равные части и заплетала. Но с мамой было не так.