Моральный патруль
Шрифт:
Тут и до лихорадки с припадочным бессознательным состоянием душевнобольной недалеко – как до лавки мясника Робинзона.
Не серчайте, маменька, всё исполню в наилучшем виде, чести семьи МакНьютонов и Делакруа не уроню, потому, что честь – не кирпич.— Граф Яков Александрович МакНьютон резво вскочил (белые щегольские панталоны премило натянулись на коленках).
— Друг мой, сын Яков, бластер возьми!
Бандиты по улицам расхаживают, и все — неблагородные, грязные, оборванные, словно только что из моей юности, когда я на балу в первый раз…
— Мон шер, матушка, –
Люди невоспитанные, неблагородные – плод вашего романтического, поэтического воображения – так зайчик под сенью дуба сочиняет поэму о докторе Айболите.
Для воспитанного человека лучшее оружие – не бластер, не светошумовая парализующая граната, не меч варвара, не лазерная пушка, а – старая добрая шпага, что накажет наглеца!
Бластер Калашникова может заклинить, а шпага не подведет никогда, как не подводит художника чувство прекрасного! – граф Яков разумно не высказал недоверия к словам матушки о чудище на балу – не верил в гнусных неопрятных мерзавцев, поклонился, присел в плезире, и спешно покинул Дворец (матушка уже открыла рот – воспоминания готовы хлынуть Новониагарским водопадом).
По дороге к кондитерской граф Яков в уме повторял заповеди Устава о ссорах и спорах благородных рыцарей, и так с приятными мыслями дошел бы до кондитерской «Смит и Вессон», но, нежданно-негаданно натолкнулся на скалу.
Мелькнула недостойная, как робкий крот, мысль, что снова не заметил графиню Сессилию Маркес Делакруа, врезался в неё неподобающе, и теперь позор, возможно, смыть только своей кровью, как хиракирями смывают позор японские графы.
Но скала слишком велика для утонченной юной графини; граф Яков оттолкнулся двумя руками, затем встал в красивую позицию, руку эффектно положил на эфес шпаги, словно защищал свою землю от чудовищ из воспоминаний матушки.
Скала без улыбки, но и без вражды – привыкла, что на неё натыкаются благородные графы – смотрела с нулевыми эмоциями на взволнованного, даже вспотевшего неприлично, графа.
Яков узнал варвара из цирка уродов!
Цирк на Гармонии давал двенадцать обязательных представлений – кто же пойдет на варваров? никто не пойдет, но традиции обмена культурным наследием требуют обмен представлениями, как девушки меняются чепчиками.
Гармония посылала на гастроли в другие Миры арфистов, философов, поэтов, художников, музыкантов; с дружеским визитом в ответ прибывали делегации совсем не интересные, но благородные жители Гармонии не выказывали своего пренебрежениями примитивными, или несовершенными искусствами.
Варвар – либо прогуливался, изучал быт и нравы культурных туземцев, либо направлялся по делам из пункта А в пункт Б, словно телега с пианистами.
Меховая безрукавка с тремя дырками на месте глаз убитого животного, кожаные черные штаны, мягкие мокасины с каменными каблуками и железной подошвой; за плечами – огромный бутафорский меч-лопата.
Волосы варвара перетянуты золотой лентой, на шее – то, что дикари называют амулетом, разве амулет спасет от шпаги благородного
графа?Мышцы ртутными змеями бугрились, перекатывались фаготами, распирали; лицо, будто выточенное из бронзы – непластичная фигура, без изысков, но Яков заинтересовался, разглядывал варвара дольше положенного по Уставу Приличий и Моральных устоев.
Правильный, потому что благородный человек не должен заботиться о формах своего тела; тело следует за разумом, и, как следствие, у высокоэстетичных натур фигуры гибкие, развитые балетом и другими изящными танцами, одухотворённые словесностью и поэтическими излияниями – так камбала на шахматной доске покрывается черно-белыми клетками.
Яков гордился пластикой своего точеного тела, тонкой талией, неширокими, но выразительными плечами, но… сейчас не отказался бы на время поменяться с варваром мускулами – так каждый философ мечтает о книге Знаний.
— Примите уверения в моём величайшем почтении, – граф Яков Александрович МакНьютон (или эстетически - граф Яков фон Мишель) присел в выразительно изящном плезире (высший бал за плезир на конкурсе грациозного профессионального искусства молодых). – Я непозволительно задумался и не заметил вас, что, очень трудно, потому что вы – монументальный, как статуя Нового Аполлона в Новых Фивах.
Я не ищу себе оправданий, а своим долгом сочту рассказать басню князя Ивана Сергеевича Трубецкого о Философе и Музыканте.
Однажды Философ начитался нравоучительных свитков; возлежал под смоковницей и стонал, и охал от рези в глазах, словно сто бесстыжих карликов, которые не имеют понятия о чести и морали, пиками в назидание потомкам колют его в роговицу.
К Философу подошел Музыкант с лютней и в самых изысканных выражениях поинтересовался о причине оханий и аханий мудрого человека, чьи знания затмевают тучей Солнце.
Философ поведал, что много читал, и испортил зрение, словно сам себя наказал плёткой.
Музыкант с присущей ему вежливостью засмеялся куртуазно, затем упал рядом с Философом и укорил его журьбой великой:
«Как же вы познали все науки, а одну науку – о сбережении своих очей не изведали; теперь в наказание в безграничном ужасе, словно вас из ада тащат крюками, вы испытываете не нравственные муки, а – физические!»
Философ внимательно посмотрел на пальцы музыканта, заглянул под подол его хитона и ответил с пониманием в красных очах:
«Видел ли ты яркий свет за обедом, когда пирующие, словно сгорают на оргии, а танцовщицы растворяются в лучах Солнца?
Хула твоя подобна обнаженной девушке, что танцует на столе среди амфор с вином, на потеху услаждающихся.
Как можешь укорять меня ты, если у тебя на пальцах мозоли от струн лютни, а под хитоном нет нижнего белья, даже ложку себя не подвязал, как батрак!»
Так сказал Философ и предался размышлениям на новые темы, словно уничтожил всех врагов и один пирует!
Мораль сей басни такова, что - ни вы, варвар, ни я не виноваты в нашем столкновении, так что извольте, с моей просьбой, получите уверения. – Граф Яков снова поклонился, но чуть ниже, чем в первый раз, словно в спину вставили золотой гвоздик.