Моральный патруль

Где тот злой гений, и имеет ли он понятие о чести кабальеро?»

— Стало быть, первые нашли Принцессу, и она – наша добыча, законная, как клеймо раба! — страдалец с самым большим животом вышел вперед, и неожиданно ловко, словно щупальца отрастил невидимые, схватил графиню и прижал белую, трепещущую к себе, поцеловал жадно-прежадно в немые губы, затем – о, ужас, вытер свои губы тыльной стороной руки и захохотал, будто только что сочинил уморительную поэму о рыцаре Персифале.

— Как вы смеете, неблагородный! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, встал в красивую позу номер шестнадцать (поза «Клюв дракона»). – Защищайтесь, сударь; тяжело мне называть вас сударем, но воспитание не позволяет охулить более бранным, как помои из окна, названием.

«Имею ли я моральное право проткнуть наглеца без показательного боя? – граф Яков фон Мишель силился успокоить дыхание, но клочья лошадиной пены слетали с губ. – Лгать себе не желаю, но папенька мой без боя проткнул наглеца, когда заступился за честь будущей своей жены; на булавку неграмотных!

Но, если я сейчас убью презренного не по правилам, то означает ли, что обязан буду, как избавитель, жениться на прелестной графине Сессилии, она же и Принцесса Сессилия Гарсиа Ганди?»

— Защищаюсь! – самый пузатый захохотал (графиня Сессилия Маркес Делакруа потеряла сознание и повисла на левой руке врага), в правой руке его из ниоткуда белым серпом возник дробовик образца тринадцатого года. — Бластером тебя – жалко, а из дробовика в клочья — настоящее приключение, о нём напишут ваши литераторы в розовых панталончиках; люди, а одеваетесь, в перья птичьи. — Выстрелил, но нарочно чуть выше головы графа Якова фон Мишеля; и граф Яков фон Мишель наметанным глазом опытного фехтовальщика видел, что не желал попасть, а пугает, потешается, словно в цирке Уродов.

Но по профессиональной привычке фехтовальщика граф Яков фон Мишель присел, и вышло опять же комично, по-обезьяньи уморительно со стороны, очень унизительно, словно граф испугался смерти и ставит свою жизнь выше чести дамы.

Обезьяна хохотала вместе с обидчиками, подпрыгивала, ухала паровым молотом в типографии.

— Почему я не послушал матушку и не взял бластер Калашникова? – граф Яков фон Мишель ринулся в бой, размахивал шпагой, но ни в кого из врагов не попадал, словно они — гогочущие голографии из Эрмитажа. – Шпага для благородных, а для похитителей нежных девиц – любое оружие правомерно и морально обосновано, вплоть до базуки.

«Несчастная графиня! Она страдает, как карнавальный поэт на столбе.

Столько сил положено на укрепление морали, и теперь наглецы пытаются запятнать ухмылками и сальными словечками чистоту, равную которой даже нет в соляной блестящей пустыне.

Оружие благочестивой девушки – сплетни, наговоры, интриги и яд из перстня, – взгляд графа Якова фон Мишеля скользил по многочисленным перстням на пальцах графини. – В каждом перстне – яд, но яд – дань традициям, и на Гармонии ни одна из дам ещё не применяла… а, если применяла яд, то никто не узнает, словно рот зашили оловянными нитками.

Потешно представить, что графиня Сессилия Маркес Делакруа сейчас ядом из перстней наказала бы обидчиков, как я пытаюсь достать их жалом шпаги.

Яд нужно подсыпать в питьё, при этом заговаривать врага, интриговать, а в данном случае интрига с похитителями, с обидчиками – запятнает благородную графиню, очернит её, опустит на дно греха, где даже черти не водятся».

— Я отомщу за поруганную честь моей дамы сердца! – граф Яков фон Мишель выкрикнул в запальчивости, понял, что после этих слов придется сделать графине предложение, не сейчас, разумеется, а после всех положенных этикетом церемоний, года через три…

Щеки графини Сессилии Маркес Делакруа вспыхнули, и тут же погасли – графиня потеряла сознание; а Яков тут же недостойно для себя, отметил, что графиня должна была упасть в обморок намного раньше – когда злодей её поцеловал и привлёк.

— Прощайте, же, недостойные! – граф Яков сделал ложный выпад, целил в сердце злодея с обезьяной на веревке.

Но тут на мгновение возник перед лицом благородного графа еще один разбойник – варвар из цирка Уродов, словно белый рояль Меккер из кустов выскочил.

Варвар без замаха ткнул кулаком в лик графа, будто поставил печать под важным документом о воссоединении библиотек Западного и Северного районов.

Воскрешение мучительное, а, когда возвращается память, то – тоска лихорадочная, чем больше знаний, тем тягостнее печали для благородного кабальеро.

Удивленное лицо нарисованного грешника, есть чему удивляться – в ягодицы воткнуто перо для написания иероглифов, а по голове бьёт книгой сочинений поэта Петрарки сам верховный чёрт по имени сатана.

Нарисованный на куполе ратуши грешник – не лучшее лекарство для пробуждения, после осени забвения.

— Где я? Кто я в этом Мире?

Снарядился бы я и поехал немедленно, но ноги не ходят, а, как встану на резвы ноженьки, то письма родственникам не оставлю, на выручку графини Сессилии Маркес Делакруа брошусь, как в литературу с головой.

— Слова, достойные благородного потомка рода МакНьютонов, графа в сотом поколении, первого ученика по классу фортепиано в кадетском корпусе фехтовального искусства! – Падре Гонсалез заслонил своим лицом картину с мучеником, защищал больной разум графа от злых сил. – Выпейте, граф, эликсир вечной молодости, бодрости и здоровья! – Рука (на каждом пальце перстень с черепом) протянула графу Якову вместительный литровый кубок, украшенный драгоценными камнями и дорогими микросхемами. – Силы ваши послужат во благо просвещённого человечества – так радетельная балерина подрабатывает ключницей у художника.

— Благодарствую, падре, и со смирением принимаю чашу сию, ибо грех мой безграничен, как просторы Гармонии! – граф Яков фон Мишель залпом осушил чашу, на глазах грецкими орехами навернулись слёзы: — Падре!

В чаше прокисший компот из голубики?

Моя матушка варит преотличнейшие компоты, и, если компот постоит в тепле, то мы его выливаем фазанам – не пристало эстетам питаться несвежими пищевыми продуктами, мы же не варвары, а варвару всё в удовольствие: и хитрости со сметаной, и сырое мясо кабана, по вкусу напоминающее мясо каторжника.

Воспитание не позволяет мне журить ваш компот, падре – понимаю, обстоятельства: вас вызывали на соборование, или вы в ратуше исповедовали грешницу балерину Золингер; оттого и не уследили за голубичным компотом.

У меня ощущения брошенного в могилу!

В семилетнем возрасте я спешил на класс хореографии князю Голицыну фон Рабле – так устремляются наши чистые помыслы к совершенству.

Путь мой лежал через вересковую пустошь: я приветствовал ведунов с бочками хмельного верескового пива, пробегал мимо натуристок графинь – они впитывали обнаженными телами силу матушки вереска, и, возможно, что упустил время – понял, что не успеваю к преподавателю, а опоздание — неблагородно; один раз опоздаешь, а потом скатишься, что и матушке родной нагрубишь, как в легендарных книгах Отречения.

Я нашел в себе силы и совладал с отвращением к себе за неосмотрительность – вышел бы раньше, успел бы к чести и чаю – так прилежная ученица на уроках труда загодя готовит чадру к свадьбе.

Я честный и чувствительный, но в детстве, когда преступление кажется свинцовым шаром Сизифа, наша чувствительность разрастается до масштабов плакатов древнерусского писателя Маяковского.

Я согрешил, падре, побежал тогда короткой тропинкой, через кладбище – помню осуждающие взгляды графинь натуристок, словно вересковыми прутьями меня наказывали по оголенным ягодицам.