Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Хуже всех пришлось Вознесенскому: он страдал астматической болезнью и с первых же минут в «конверте» еле-еле дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег. К счастью, мы были последними при загрузке «воронка», и довольно скоро машина тронулась. На ходу было уже легче дышать, через отверстие в потолке к нам начал проходить более прохладный воздух вечерней Москвы.

Везли нас минут двадцать-тридцать, и, проехав несколько переездов, по-видимому, железнодорожных (ехали мы в полной темноте и сориентироваться было невозможно), машина остановилась. Открылась задняя дверь, и вылезший оттуда конвоир затем снова влез в машину, открыл нашу дверь и произнес: «Выходите». Мы сошли на землю и оказались у знакомого мне по путешествию из Симферополя в Москву «столыпинского» вагона. От самой дверцы воронка до подножки вагона, один к одному, в два ряда, с проходом между ними, выстроились солдаты НКВД, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Конвоир повел нас через проход между рядами солдат к вагону. «Быстрее! Быстрее!» – поторапливал он нас. Когда мы влезли в тамбур, один из конвоиров, по-видимому, старший, опросил каждого из нас по энкавэдэшному ГОСТу: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок – и, отложив в сторону папки наших личных дел, повел нас в самое дальнее от входа купе.

В отличие от симферопольского, в этом вагоне все купе были отгорожены друг от друга толстыми деревянными стенками, а на решетчатых железных дверцах, в целях конспирации, висели плотные шерстяные одеяла, так что увидеть что-либо ни из купе в коридор, ни наоборот было невозможно. Ввиду того, что нас было всего трое, мы все спокойно разместились на нижних полках, и опускать верхние не пришлось. А ведь в такое купе, как я впоследствии имел возможность неоднократно убедиться, втискивали до пятнадцати-двадцати зэков – мы же свободно разместились ногами к стенке вагона, а головами к дверце.

Конвоир предупредил нас, что разговаривать разрешается только вполголоса и что за всякое нарушение тишины или попытку связи с другими купе виновные будут водворены в «купе-карцер» и на них будут одеты наручники. Что за ужасное изобретение эти энкавэдэшные наручники, мы хорошо знали по рассказам бывалых зэков: конструкция их такова, что стоит только, имея их на руках или на ногах, хоть чуть-чуть пошевелиться, как они автоматически защелкиваются еще на зубец туже, их диаметр уменьшается, а это причиняет такую нестерпимую боль, что человек непроизвольно еще раз пытается пошевелиться, а тогда наручники защелкиваются еще на один зубец, и такая цепная реакция приводит к тому, что наручники впиваются в тело до кости, причиняя совершенно нестерпимую боль, и так до тех пор, пока человек не теряет сознания! После этого предупреждения конвоир запер нашу дверцу. Мы остались лежать в полной темноте, так как свет в купе мог проникать только из коридора, дверь в который была завешена одеялом, и только по топоту ног мы могли судить, что наш вагон продолжает заполняться зэками. Через полчаса шум в вагоне прекратился, и конвоир, еще раз предупредив нас, чтобы мы вели себя тише, снял с дверей одеяло, по всей вероятности, не из соображений гуманности, а просто потому, что, наверно, эти одеяла были из спального комплекта конвоя.

В купе стало светлее, но все равно увидеть что-либо за пределами части коридора около нашего купе мы не могли, потому что противоположное окно было плотно занавешено непрозрачной материей. Выдали нам по полбуханки хлеба и по куску (граммов сто пятьдесят) колбасы, предупредив, что это на сутки, и велели устраиваться на ночлег. Часа через три наш вагон начал производить маневры по железнодорожным путям, и вскоре после их окончания мы двинулись.

Ехали мы больше суток, во всяком случае хлеб и колбасу мы получили еще раз. В пути нам три раза в сутки давали по кружке кипятка и два раза в сутки водили в вагонный туалет на оправку. Куда ехали – неизвестно. Спрашивать у конвоиров – бесполезно, во всяком случае – прощай, родная Москва, и, по-видимому, надолго.

ПОЛТАВСКАЯ ТЮРЬМА

Этап в неизвестном направлении. – Регистрация в неназванной тюрьме. – Камера № 15, койка № 2. – «Правила для содержащихся в тюрьмах ГУГБ НКВД». – Препирательство и наказание. – Начальник тюрьмы. – Кормежка и оправка. – Отбой и прогулка. – Соседи по камере: Шалва Цитлидзе, Дмитрий Вознесенский, Сергей Смирнов и Акопа Рустамян. – Визит тюремного врача. – Клички персонала. – Баня и первый карцер. – Камера-читальня. – Тюремная лавочка. – Переписка с родными. – Письмо от Зои Р. – Второй карцер и третий: «трансы». – Всесоюзная перепись населения. – Новая камера и новые соседи: Федор Зотов, Нерсес Арутюнян, Александр Волин, Владимир Вельман, Герольд. – Конец карцерной эпопеи. – «Красная звезда».

1

Уже в темноте, во всяком случае больше, чем через сутки, мы прибыли к месту назначения. Наш вагон отцепили от поезда, затем были еще какие-то маневры по путям и, наконец, полная остановка. Поздно ночью, вернее уже под утро, когда мы спали, внезапно открылась дверца нашего купе, и конвоир велел быстро собираться с вещами и выходить. Все дверцы были, как и при посадке или проходах на оправку, завешены одеялами, так что никого из соседей по вагону мы увидеть не смогли.

Прямо к ступенькам был подан «воронок», причем так близко, что даже и ступить на землю не требовалось, прямо из вагона – ив «воронок». Несмотря на то что было еще темно и увидеть что-либо вокруг мы все равно бы не смогли, между вагоном и «воронком» был сделан завешенный одеялами «туннель». В машине нас снова поместили в «конверт», закрыли дверь и начали заполнять остальные «конверты» «воронка» зэками из нашего вагона. Так как на этот раз дело было ночью и «воронок» в ожидании нашего приезда, по-видимому, долго стоял в ночной прохладе, такой удушающей жары, как в Москве, не было, и дышать в «конверте» можно было более-менее сносно. Наконец погрузка закончилась, и мы куда-то поехали.

Где мы находимся, куда едем, об этом мы не имели ни малейшего представления, все происходило в полной темноте. Наконец «воронок» сделал небольшую остановку. Послышался скрип отворяемых ворот, машина немного проехала вперед и остановилась. Открылась задняя дверь, послышался какой-то приглушенный разговор, и началась выгрузка. На этот раз мы оказались последними и прождали в своем «конверте» более часа. Уже через отверстие в потолке стал виден утренний свет, когда наконец-то открылась дверца нашего «конверта» и какой-то военный велел нам выходить.

Выйдя из машины, мы оказались в большом проеме между двумя массивными железными воротами. Быстро спросив нас по ГОСТу – фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, – военный, взяв под мышку папки с нашими делами, велел нам следовать за ним. Кроме этого военного нас сопровождали еще двое в форме ГУГБ: малиновые петлицы, знак «щит и меч» на рукаве и фуражка с синим околышем и красным верхом.

Через тюремный двор нас привели в баню. Чистый предбанник с деревянными скамейками. Велели раздеваться догола, а все свои вещи, кроме мыла, зубной щетки и зубного порошка, который надзиратели тщательно осмотрели в поисках чего-либо запрещенного, сложить вместе и завязать в узлы. Всем выдали по кусочку мыла; надзиратель, выполняющий обязанности парикмахера, быстро остриг нам волосы на голове и бороды с усами (впоследствии, уже в камере, нам разрешили отращивать и усы, и бороды), и нам велели заходить в душевую. Просторная комната, бетонированный пол, четыре душа, деревянные решетки стока: когда бы не решетки на окнах, вполне можно было бы подумать, что находишься в душевой солидного предприятия.

Каждому велели встать под отдельный душ. Для начала нас окатили холодной водой. Все сбежали со своих мест с криком «Холодно!». Воду закрыли и опять велели всем встать на свои места, после чего нас ошпарили почти кипятком. Такие процедуры повторили еще раза три, пока банщик не отрегулировал воду, но после этого на мытье дали не более одной-двух минут, так что мы едва успели смыть мыло со своих тел.

Из душевой нас запустили в после банник, где наших старых вещей уже не было, но на скамейках лежало приготовленное для нас тюремное обмундирование. Не обращая внимания на комплекцию, все выдали одинакового размера: кальсоны, нательные рубахи, портянки, все чисто выстиранное, только с большим черным штампом: «Тюрьма ГУГБ». Затем синие сатиновые гимнастерки – прямоворотки с коричневыми воротниками, подлокотниками и обшлагами рукавов, все это нашитое не поверх сатина, а вшитое в вырезанные места гимнастерки. По-видимому, это было сделано для того, чтобы в случае побега нас можно было легче опознать, потому что спороть эти знаки принадлежности к тюремному ведомству значило остаться в гимнастерке без ворота, рукавов и с дырками на локтях. Такие же синие брюки со вшитыми коричневыми леями, наподобие кавалерийских, такой же синий бушлат с коричневым воротом, налокотниками и обшлагами рукавов, фуражка, тоже с коричневым околышем и синим верхом, и ботинки типа «коты» – без шнурков.

Стандартность размеров привела к тому, что мне пришлось подворачивать концы брюк и рукава гимнастерки, а долговязому Сереже Смирнову брюк и кальсон хватило едва до колен, рукава же гимнастерки были как бы засученными. Лишь Вознесенский, обладавший по нормам НКВД стандартной фигурой, выглядел в своей униформе более-менее прилично. Обещав в дальнейшем отрегулировать вопрос с размерами одежды, надзиратели повели нас к двухэтажному главному корпусу тюрьмы.

Войдя в корпус, надзиратель направился к крайней справа по коридору камере № 15. Дежурный по коридору открыл своим ключом дверь, и мы вошли в свое обиталище, где, согласно приговору, должны были пробыть по восемь лет каждый. До нас в камере уже находились два человека, они встали с коек при виде надзирателей.