Москва майская
Шрифт:
— Только один друг свалил — двое явились. Шью брюки…
Они проходят в глубину квартиры к недорезанной ткани.
— Кому шьешь? Ковтуну? Сундуку? — Стесин в курсе брючно-пошивочных операций поэта, ибо он поставляет Эду заказчиков. Множество больших и мелких благ исходят от него. Неудивительно, он личность энергичная.
— Садитесь… Я дорежу… — Поэт опускается на четвереньки. Пошить уже не удастся, конечно. Но хотя бы докроить…
— Игорёк у тебя лабардан сварит, хорошо? — спрашивает Стесин тоном, которому не возразишь. Имеется в виду — сварит, и все тут. Эд пожимает плечами. Его индивидуалистические наклонности
Ворошилов жил однажды в Борькиной квартире. В ней многие жили. Потому Игорь распоряжается на кухне сам. Включил свет, нашел самую большую Борькину кастрюлю и вывалил на стол содержимое авоськи. Стесин наблюдателем навис над столом, заглядывает из-за Ворошилова:
— Фу, какая гадость! Лимоныч, погляди…
— Прекрасные головы, Виталик, — басит Игорь. — Мужик из рыбного магазина мне по блату оставляет… Это же треска, Виталик.
Поэт сворачивает куски ткани, которой никак не удается стать брюками, и прячет ее в ящик Борькиного стола. Кладет поверх «В круге первом», оставленную Революционером.
— Ты читал «В первом круге», Виталик? — Поэт подходит к столу. В газетных обрывках, голые, слизистые, в крови и чешуе, лежат пять большущих глазастых тресковых голов.
— Лимоныч, морковка есть? — Нос Ворошилова плотоядно изогнулся в предчувствии похлебки. Фирменное ворошиловское блюдо, называемое лабарданом. Вареные головы. К головам добавляется все, что можно обнаружить на территории: картошка, морковь, любые овощи, рис, любая крупа, макароны, пельмени и т. п. Игорь утверждает, что лабардан — самое полезное варево в мире. Одно здоровье.
— Посмотри под раковиной. В ящике.
— Конечно, читал. Гениальное произведение. — Стесин с удовольствием разглядывает Ворошилова. Так, как будто он в него влюблен. У Стесина сейчас пора увлечения Ворошиловым. Он опекает Игоря, дает ему краски и кисти, занимает деньги, оставляет ночевать, похмеляет его и развлекает. Стесин — существо восторженное. Ему все гениально. Ворошилов — гениальный художник. Яковлев — гениальный художник. (Стесин опекал Яковлева до Ворошилова.) Лимонов — гениальный поэт. Все друзья Стесина — гении. Но все люди, принадлежащие к враждебному лагерю, — ничтожества.
— Лимоныч, а лаврушки нет?
— На полке. В банке из-под какао… Виталик, а Марченко ты читал?
— Про отрезанные хуи, что ли? Читал. Гениально…
Стесин вовсе не поверхностная личность. Если взяться за него всерьез, и насесть, и попытаться проникнуть за его кощунственно-простые определения, можно добраться до его настоящих мыслей и чувств. Зная это, поэт не обращает внимания на стесиновский эпитет «Гениально!» или на другое любимое выражение сквернослова — «Охуительно!».
— Виталик, а что ты думаешь о Революционере?
— Володька — теплый человек. Милый.
— Да, миляга! — Ворошилов, плещущийся
в раковине, фыркнул. — Ты что, забыл, Талик, вечерок, когда он напился и кричал: «А вы думаете, если мы придем к власти, мы разрешим вам писать и рисовать то, что вы хотите? А вот хуя!»— Игорёк! Игорёк! Вы с Алейниковым вывели его из себя. Вы сказали, что его перевертни — дрочиловка, что только те, кто ни хуя не может творчески, лезут переустраивать общество. Володька ответил вам на ваше хамство — своим, доступным ему хамством. Он лишил вас места в новом обществе, которое они хотят построить…
— Да, новый Платон выискался… Слышь, Лимоныч, поэтов будут изгонять из нового демократического Союза Советских! Каменщик Володька запретит нам существовать…
— Какой он, на хуй, каменщик? Выйдя из лагеря, после первой судимости он, да, устроился каменщиком. Но проработал таковым всего полтора месяца, и вот уже много лет не работает ни хуя. Только языком. И воззвания пишет… Каменщик! Тогда я должен называть себя сталеваром! Я по крайней мере проработал в литейном цехе целых семнадцать месяцев.
— Лимоныч, Володька честный человек, этого у него не отнимешь!
— Ох, Виталик, честные самые опасные!
— Игорёк, бля, кусок прямой кишки-то не клади, крестьянин ебаный. Выбрось его на хуй в ведро!
Стесин бросается к Ворошилову и пытается оттолкнуть его от кастрюли. Однако Игорь успевает уронить спорный кусок в кастрюлю.
— Ты, Виталик, не понимаешь сущности лабардана. В лабардан и кладутся именно отходы. Лабардан не варят из филе. А дай тебе приготовить, ты отрежешь жабры, выбросишь глаза, и получится водичка. От кишки, против которой ты возражаешь, навар будет. Кишка-то жирная…
— Фу, жрать сами будете… Я не буду…
— Когда я был маленький, мать говорила, чтоб я всегда ел рыбьи глаза, от этого зрение вроде бы улучшается…
— Ну и как, улучшилось, Лимоныч? — серьезно спрашивает гангстер.
— Как видишь. Минус не то шесть, не то семь, не помню уже. А рыбьи глаза я все равно до сих пор ем. Привык.
— Тебе, Лимоныч, вообще подожраться бы не мешало. — Игорь серьезно осматривает поэта. — Что-то заметно утончился. Мало жрешь.
— В конце августа хочу в Харьков съебать на пару недель. Родители приглашали.
— Во, именно на Украине и отжираться. Благодатная земля.
— Лимоныч, а ты ведь тоже хохол, как Игорёк?
— Виталик, Господь с тобой, какой я хохол на хуй. У меня, кроме фамилии, ничего хохлацкого. Да и фамилия — обычная для казачества верховьев Дона, позднее украинизирована.
— Лимоныч! — басит Игорь, мешая ложкой варево, физиономия в клубах дыма бесовски скошена. — Ты чего так боишься хохлом быть? Мы — хохлы — славные люди!
— Пройдохи вы, хохлы, Игорёк. Хитрее даже нас, жидов… — Стесин хохочет.
— Что удивительного, Виталик? Мы нация основательная. И служивая. В армии, посмотри, что ни старшина — то хохол. И накопители мы. Вот мою семью раскулачили на Украине, а они свалили на Урал и в Алапаевске опять заможниками стали. Хохол по натуре человек серьезный, не то что русская рвань. Гордиться нужно, Лимоныч!
— Был бы я хохол, я бы и гордился, но я смесь. Дворняга.
— Виталик, погляди, какой лабардан получается… К этому бы лабардану… Слушай, Виталик, займи трояк, мы с Лимонычем бутылку купим? Я тебе картинку за трояк отдам…