Москва майская
Шрифт:
Нашего героя, в тот период явного западника, поклонника французского сюрреализма (следует отметить, что экс-харьковчанин, пусть и не очень уверенно, относил и свое собственное творчество к сюрреализму), раздражает русопятость многих московских художников. Даже их глупые боярские бороды его злят. Среди сотен художников он, как мы увидим, выбрал себе в друзья эстонца Соостера, хитроумного еврея Илюшу Кабакова, даже обремененный множеством негативных качеств Брусиловский импонирует ему своей европейскостью. Грубые мужланы, дремучие (и намеренно преувеличивающие свою простонародную дремучесть) алкаши-художнички ему активно неприятны. И даже не столько тем, что подражают (или развивают) вышедшим из моды течениям, но рожи (научнее будет определить рожу как «имидж») их ему не нравятся. Он преспокойно путает этику с эстетикой
У Стесина доброе сердце. Ворошилову таки удалось вытащить из него зеленую трешку. На трешку Игорь купил две бутылки портвейна. «Белую» Стесин не разрешил покупать. Компания расселась на кухне. Над столом горит голая сорокаваттная лампочка, по зелено-грязной масляной поверхности стены вдоль газовой плиты сползают вниз многочисленные капли — лабардан кипел долго и мощно. Капли ползут к звериному населению квартиры Кушера — к мышам.
Лабардан пусть и грубое варево, но горячее и крепкое. Заедать лабарданом жгучий портвейн — удовольствие.
— Не кормит тебя Анька, Лимоныч? Жрешь как энергично… — комментирует Стесин, наблюдая, как поэт, обжигаясь, глотает дымящееся варево. Сам Стесин лишь пару раз погрузил ложку в подставленную ему Ворошиловым кушеровскую вазу для фруктов, наполненную до краев лабарданом. Лизнул и сидит, откинувшись на стуле, разглядывает едоков лабардана. Руки сложены на груди. Ворошилов и поэт — чужаки в Москве, иностранцы как бы. Стесин живет с женой и тещей. У него всегда есть еда в доме. Кроме этого, у Стесина есть мама, папа, куча братьев и множество менее близких родственников, рассеянных по Москве.
— Денег нет ни хуя, Виталик. — Поэт поднимает глаза от тарелки.
— Я же тебе только что послал двух заказчиков на штаны!
— Послал, точно. Но я взял деньги вперед — пойдут на женитьбу.
— Сука эта твоя Женя Берман, подружка Алейникова. Могла бы своему человеку и забесплатно прописку сделать! Но я тебе пришлю еще пару ребят из филармонии, Лимоныч. А Анька что на жопе сидит, почему не спекулирует?
— Спекулирует, но потихоньку. В ГУМе опасно стало. Она уже раз попалась, боится… Потом ты же знаешь Анну Моисеевну, Виталик. Экспансивная личность! Она день прокрутится в ГУМе или ЦУМе, денег заработает, устанет, пойдет в ресторан, в тот же «Славянский базар», и проест деньги… Если не все, то большую часть.
— Пиздюлей, пиздюлей следует ввалять, Лимоныч!
— Что я могу ей сказать, я сам грешен…
16
Поэт знает свои и Анькины слабости. Деньги у них плохо держатся. Иногда им удается блистательным маневром заработать в один день столько денег, сколько рабочий на заводе за неделю не заработает. Другие бы жили себе потом тихо, аккуратно распределив денежки. Но Анна и поэт не умеют так.
В том году, на его день рождения, 22 февраля, они проснулись без копейки. Они обитали в Казарменном переулке. Бахчаняны нашли себе более удобное пристанище и передали комнату им.
— Что делать будем, Эд? — сказала Анна, сидя в халатике на краю деревянной кровати, колючие волосы заплетены в косу. — Может быть, пойдем к кому-нибудь в гости? Все же сегодня твой день рождения…
— Но к кому? — Поэт, уже вползший в многослойные джинсы, обшитые латками, сидел за некрепким столом у единственного окна, выходящего во двор, и наблюдал, как во дворе соседские дети скатываются с ледяной горы, визжа и наслаждаясь собственным страхом. Двор, так же как и деревянные дома, его окружающие, мог бы быть использован в съемках исторического фильма о Москве эпохи Бориса Годунова, хотя Казарменный переулок и находился в двух минутах ходьбы от Садового кольца, в центре Москвы. В окно поэту были видны старые бревна, срезы бревен, ледяные
сталактиты, свисающие с крыш. На детях были валенки, и сквозь прорубок между крышами во двор вонзалось пронзительно-синее небо. И не зная, где ты проснулся, можно было воскликнуть, взглянув в окно: «Русь, ребята!»Обсудив все возможные варианты, они заскучали. Исследовали карманы и обнаружили, что у них нет даже двух пятаков на метро. Выпив чаю, поэт вернулся в постель, Анна Моисеевна же, напротив, переоделась в юниформу — черное платье-мешок и, сменив поэта у стола (комната была крошечная), стала глядеть в окно. Посозерцав двор некоторое время, сказала:
— Слушай, Эд, есть идея! Пошли в ЦУМ! Валечка — продавщица из галантерейного отдела — предупреждала меня, что сегодня должны выбросить в продажу чешские варежки…
— На что ты купишь свои варежки? — резонно заметил поэт из постели.
— Да… Если бы занять денег… — Обнаружив просчет в идее, Анна погрустнела.
За дверью залаяла собака, и голос младшей девочки Ленки прикрикнул на нее: «Заткнись, Чапа, противная собака! Заткнись!»
— Попрошу у хозяйки! — Лицо Анны Моисеевны прояснилось.
— Ну да, так она тебе и дала, — хмыкнул скептик из постели. — Мы ей до сих пор десятку должны.
— Ничего подобного, Эд. Я отдала. Я у нее до вечера попрошу десятку. Если варежки поступили, мы с тобой быстро сделаем деньги. Только ты, пожалуйста, должен пойти со мной. Если они меня задержат с одной парой за спекуляцию, они ничего мне не смогут сделать, но если с несколькими, это уже серьезнее.
— Оригинально будет встретить свое двадцатипятилетие в камере предварительного заключения, — мечтательно произнес поэт и не вылез из постели. Поднял с полу чашку с чаем, отхлебнул. — Что до меня, я никуда не хочу идти. Буду лежать целый день в постели.
— Это ты сейчас так говоришь. Через пару часов есть захочешь. Вставай, встряхнись. На улице солнце. Как там у Пушкина: «Мороз и солнце, день чудесный…»
Анна Моисеевна захохотала и, подойдя к кровати, сдернула с поэта одеяло:
— Вставай, задохлик!
За дверью взвизгнула скрипка и послышался веселый голос квартирной хозяйки. По-видимому, у семьи было сегодня хорошее настроение. Хорошее настроение у Кайдашевых бывало обычно, если экс-глава семьи Николай Кайдашев, бывший директор техникума, а ныне подсобный рабочий ликеро-водочного магазина, в очередной раз, напрягши силу воли, вводил сам для себя сухой закон. Следует сказать, что сухой закон никогда не продолжался дольше трех дней и заканчивался много более могущественным пьяным взрывом, чем обыденное, не смиренное сухим законом ежедневное пьянство, но все равно семья радостно приветствовала каждый раз хотя бы благие намерения. Во время одного из подобных взрывов Кайдашев, встретив жену в коридоре, обратился к ней со странной фразой: «Скажи мне, кто я, Людмила?»
— Хочешь знать кто — посмотри на себя в зеркало. — Маленькая Людмила, носик пуговкой, взяла алкоголика за руку и подвела к старому зеркалу на стене кухни. — Видишь, ты Коля.
Кайдашев помотал головой, как лошадь, и опасливо заглянул в зеркало. Схватив себя за поредевший полуседой банан надо лбом, поднял его вверх и натянул волосы: «Я не Коля. Я — Ерш!»
Нельзя сказать, что своим пьянством Ерш терроризирует квартиру. Большую часть года он ведет себя тихо. Если уж он очень мешается под ногами и начинает «выступать», дети наваливаются на него в темном коридоре без окон и, насовав папочке тумаков, приводят его в чувство. Устоять против троих детей (старшему Алику восемнадцать, Алке — здоровой лошади, учащейся играть на балалайке, — шестнадцать, красивой грудастой Ленке — тринадцать) Ерш не может. Устав от потасовки, он уползает во всегда сумрачное свое гнездо, окно в его комнате круглые сутки занавешено, и спит. Наутро Ерш обязательно возится на кухне, варит в огромной кастрюлище из монстровидных тресковых голов и хвостов рыбный суп, совершенно неотличимый от ворошиловских лабарданов. Русские алкоголики, может быть, передают друг другу рецепты? Неизвестно. Однако и относительно юный Ворошилов, и опытный Ерш в один голос утверждают, что лабардан — самое полезное и здоровое в мире блюдо. Что самое здоровое, еще требуется доказать, но что самое варварское, в этом нет сомнения… Побитый детьми, Ерш иной раз остается лежать под дверью квартирантов и некоторое время канючит и даже принимается плакать.