Москва

Шнайдер замолчал. Я не стал давить на него. Сейчас он соберётся с мыслям и продолжит.

— Я ведь прежде был журналистом и по работе был вынужден встречаться с разными людьми. И этот Вик… В общем, мне знаком такой типаж. Неудовлетворённость, зависть, муки ревности. Это страшная смесь, и она могла привести к убийству. Думаю, Вик — тот, кого вы ищете. Есть только одно «но»…

— И что это за «но»?

— Я понятия не имею, где он живёт. И, боюсь, никто среди нас не в курсе его адреса.

— Ничего страшного, — заверил я. — Вы дали мне наводку, сказав, что его стихи печатали в «Гудке». Думаю, там должны знать его адрес и настоящую фамилию.

Глава 13

Главная контора «Гудка» располагалась на Новой Басманной, дом 13. После расспросов в бухгалтерии, меня почему-то погнали в редакцию какой-то «Четвёртой полосы».

Если честно, до этого момента я считал, что «Гудок» — обычная ведомственная газета, какой она по сути и была практически всю мою прошлую жизнь, однако реалии двадцатых прошлого века оказались совершенно иными. Да, это был профессиональный рупор здешнего «РЖД», но, как это порой случается, ему удалось значительно расширить границы своих читателей.

Оказывается, эта самая «Четвёртая полоса» в «Гудке» времён начала НЭПа была тем, чем гораздо позднее станет «Клуб 12 стульев» на страницах «Литературной газеты»: тут печатались юморески, анекдоты, весёлые фельетоны и просто шуточные вещи.

Ещё в коридоре я услышал заливистый смех, который раздавался за дверями нужного кабинета. Такое ощущение, что кто-то травит байки или рассказывает анекдоты. Да уж, непринуждённая тут рабочая атмосфера, ничего не скажешь.

Впрочем, для людей творческой профессии это нормально.

Явление «мента» народу осталось незамеченным: публика была слишком увлечена рассказом молодого брюнета с взлохмаченной шевелюрой. Он сидел прямо на столешнице длинного редакционного стола, покачивая ногой и с увлечением говорил. Публика внимала каждому его слову, давясь от смеха.

Судя по всему, шутливые реплики касались единственного, если не считать меня, стоявшего на ногах мужчины, слегка сутулого, с приподнятыми плечами. Его волосы были взбиты в характерный хохолок. Он хорошо знал об этом и потому регулярно разглаживал причёску ладонью, но толку от этой процедуры было мало.

Его лицо показалось мне знакомым. Я точно видел его, но пока не мог вспомнить где и при каких обстоятельствах. Правда, одно мог сказать наверняка: к миру криминала отношения он не имел и в сводках, что мне довелось видеть, не проходил. И всё-таки я его знал, причём очень хорошо.

Мужчины выглядел крайне смущённым, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Наверное, этим и была вызвана его защитная поза с поднятыми плечами.

Я не мог сказать, какого цвета были его глаза, они казались слегка выцветшими, но в них было столько ума и жизни, что становилось ясно: они принадлежат весьма неординарной личности.

За спиной рассказчика висел большой лист картона. Приглядевшись, я понял, что это стенгазета, даже смог прочитать название «Сопли и вопли».

Весёлый народ эти газетчики…

— Вы знаете, под каким псевдонимом наш уважаемый коллега решил подписать свой фельетон? — спросил и сам же ответил брюнет:

— Герасим Петрович Ухов… Г.П. Ухов. Я, значите, Мише и говорю: любой нормальный человек прочитает это как «гэпэухов»…

Собравшиеся снова засмеялись, а я улыбнулся вместе с ними. Ну да «гэпэухов», сотрудник ГПУ.

А потом до меня дошло: Михаил — это и есть тот самый мужчина, который хотел подписать материал столь забавным псевдонимом.

Как это часто бывает со мной, в мозгах снова щёлкнуло. Господи, как же я сразу не догадался! Это же никто иной, как Булгаков! Поэтому он сразу показался мне знакомым.

Интересно, что же он делает в редакции «Гудка»? Хотя, стоп… Мне доводилось бывать в Москве в сразу двух музеях, посвящённых его творчеству: одном частном, а втором — государственном, расположенном в его московской квартире.

И там, и там рассказывали, что в начале двадцатых Михаил Афанасьевич плотно сотрудничал с «Гудком», правда, не сказать, что на первых порах удачно. Это для меня он — легендарный классик, а в 1922-м страна Булгакова толком не знает, он один из многих, и до настоящей популярности надо ждать ещё несколько лет.

Ну, а то, что действительно пока никто и зовут его никак, чувствуется по поведению журналисткой братии. Пока собравшиеся считают себя рангом если не выше, то равным будущему классику.

А тот мнётся, ощущает себя явно не в своей тарелке, однако не пытается остановить балаболящего брюнета. Так бывает, если ты по каким-то причинам зависишь от этих людей.

Я всё-таки постарался сдержать себя в руках и, поднеся кулак ко рту, слегка кашлянул, привлекая внимание журналисткой братии.

Все разом смолкли и посмотрели на меня с любопытством.

— Добрый день, товарищи, — сказал я, показывая удостоверение.

— Уголовный розыск? — удивился чернявый. — Неожиданно… И кто же из нас натворил что-то беззаконное?

— Надеюсь, никто.

— Отрадно слышать. — Брюнет протянул руку. — Юрий Олеша. Если читаете нашу газету, можете знать меня, как Зубило или Касьяна Агапова.

Я же знал Юрия Олешу как автора прекрасной детской сказки «Три толстяка» и больше не читал других его вещей. В музыке есть такое понятие, как исполнитель одного хита. Юрий Олеша по сути остался в нашей памяти как автор одной книги, правда, вне всяких сомнений — гениальной.

В детстве я обожал её экранизацию с Баталовым в качестве режиссёра и исполнителя главной роли.

— Георгий Быстров, — с удовольствием ответил на рукопожатие я.

Мне было до жути приятно находиться в обществе такого человека. И плевать, что потом печатали в газетах об его алкоголизме и странным отношениям с сёстрами — одна из которой стала прототипом девочки Суок.

Написав «Трёх толстяков», он навсегда остался в пантеоне мировой литературы.

— Позвольте познакомить вас с нашим маленьким творческим коллективом «Четвёртой полосы», — Олеша представил своих коллег, и тут меня ожидало новое потрясение: в тесной комнатке собрались сразу несколько будущих литературных звёзд: не считая Михаила Афанасьевича, в редакции «Гудка» трудился ещё и Илья Ильф[1].