Мотылёк над жемчужным пламенем

– И я не забывала. Никогда.

– Ох и чешешь, лисица! По мне только склянка скучает!

Я на время забываюсь, отпускаю серую действительность и посвящаю весь остаток дня мужчине, которые подарил мне крылья; который дал познать полёт. Мы болтаем без умолку. Наперебой и ни о чём. Увлечённо, ненасытно. Самый главный вопрос утяжелителем висит на языке, задать его так страшно, что коленки трясутся, до дрожи в горле, но я решаюсь:

– А Витя? Как он? – глаза прячу. То включаю слух, то выключаю.

Анатолий тут же бодрится, гордостью умывается.

– Да всё в порядке с ним, – отмахиваясь, уверяет мужчина. – Завидный хлопец, пусть вредный, как собачка на ржавой ширинке. Всё жизни учит, Аристотель хренов. Сам-то поди недавно с колючки слез, а указания даёт так важно, хвост распушит да причитает. Порнуху смотрит, – максимально беззаботно, – но я в это дело не лезу. Нехай смотрит, пока зирки видят. Прошлого чурается – уже хорошо. Ничего о жизни той знать не хочет. Дурным словом вспоминает.

Ребристая подошва касается лёгких и нещадно давит, позабыв о милосердии. Слово «прошлое» – как тоскливое эхо, предательски отзывается моим именем. Становится так зябко и одиноко, пуще прежнего. Укол анестезии проходит сквозь сердце.

– А тебе на кой бес этот? Он, ведь, для нервотрепки на свет появился, – фыркает старик, заметив мою грусть, но я уже не слушала.

Он живёт новой жизнью. Дышит по-новому. Смотрит по-другому. Думает иначе. Только я продолжаю жить в своём маленьком мире, перетянутом колючей канителей и ядовитыми вьюнками, не желая покидать пригретое место.

Глупая. Какая же я глупая!

– Ты, Варька, девка путёвая, ни к чему тебе с инвалидами тягаться. А этот, у него же мозги набекрень! Вон как на сушке крючится! Шакал, ей-богу!

Мои мечты и желания – пустой, надуманный звук. Нелепая выдумка. Прицеп отстёгнут. Поезд ушёл. Пора перестать ждать то, что никогда не являлось действительностью. Мне верно проснуться.

Глупая. Какая же я глупая…

– Зачем вам дружба эта? Не дети, ведь. Как вспомню, как нервы мне помотали, так похмелиться хочется. Так что ты не огорчайся, веселее будь, дочка. С мальчишками таскайся, а к нему не лезь. Бесноватый он.

Вот и я одержима. Одним лишь взглядом. Одним лишь голосом. Хватит.

– Радуется худощавый, что с иголки слез. Я его не трогаю. И ты не тронь. Если крыша заново поедет, я за ней не угонюсь. Возраст не тот.

– Вы, Анатолий, не скажите, что меня видели, – говорю ломано, так же улыбаюсь. – И что здесь работаю – тоже молчите. Я через вас весточку передам, но позже.

Откинувшись на спинку стула, старик вовсе разворчался.

– Ему говори – не говори всё равно не услышит. А проведать меня поленится. Сейчас, небось, полную хату пигалиц навёл да нежится, что отца в тюрягу сдал. Ты не переживай, сюда он не сунется, если трубы не прорвёт. Канализационные, – смеётся.

Время близилось к ночи, поэтому я отправляю старика в палату, а сама закрываюсь в служебной комнате и потею над блокнотом. Ни сколько угождаю Гене, ибо дурацкое празднество на носу, как хочу отвлечь себя за мыслительной пыткой. Есть ли что-то хуже, чем выискивать красивое слово в погребе с паутиной? Едва ли. Только если это не в секунду рухнувший мир, когда и без того жила в руинах.

Стих. Мне нужен стих. Всего-то пара строчек.

Взаимность – смех, глупые мечты,

Любовь – без красок – злая лабуда,

Чувства – над конфоркой мотыльки,

А слезы…Слёзы-это мертвая вода

Бред. Полный бред. Это невозможно. Не сейчас.

Анатолий не солгал, Витя и не думал появляться в ребцентре, отчего спустя несколько дней ко мне приходит тихое спокойствие, но не перестаёт давить в груди. Я так долго ждала этой встречи и, скорее буду ждать её целую вечность, что получив доброе наставление откровенно ушла в себя и закрыла все двери.

Работаю – как и раньше. Учусь – как и раньше. Проклинаю свою мать и её способность плодиться. В целом, делаю всё то, что и раньше, но только без амбиций и всякого желания. Без какой-либо надежды. Бесцельно. Что не скажешь про Звягина старшего, мужчина бодр как никогда. Он быстро полюбился местным. Волонтёры возятся с ним, как с маленьким. Поварихи балуют различными яствами. Пациенты, что помладше, так и ждут от него не то историю чудную, не то пересказ сна хмельного, а потом хохочут так, что травка не нужна. Гена так вообще вешается. Но Анатолий оказался мужчиной избирательным и подпускал к себе отнюдь не всех.

Рослая, донельзя худощавая женщина, несостоявшаяся пианистка, аристократка, жертва наркотиков и просто экстравагантная особа, довольно быстро разглядела в Анатолии родственную душу. Так увлекательно играть в лото могли только те люди, чья жизнь разделялась лишь на непробудный сон и смертельные соблазны. Их сплотила любовь к садоводству и гастрономические вкусы. Кто бы мог подумать, что старый гурман был способен на карпаччо и знал толк в бланшированной? Точно не я. Не могла нарадоваться за новых приятелей, ибо затейливый союз пошёл им на пользу. Ни одной просьбы покинуть ребцентр раньше времени я так и не услышала.

И на кой им эта дружба? Не дети, ведь. Давно не дети.

Появление Кирилла на моём жизненном горизонте было неслучайным. Он обрывал телефон и стращал соцсети – так яро искал встречи; как заведённый просил прощения, чем раздражал ещё больше. Парень желал возобновить отношения, которых никогда и не было. Трепет первого поцелуя, нежность прикосновений, порывы счастья – это не про нас. Я пользовалась им, он пользовался мной, мы как два заядлых фанатика жили по скучному предписанию, за которое не думали нести ответственность.

«Перестань. Это смешно. Нет никаких нас, – неустанно повторяла я, морщась от мужской слабости. – Оставь меня, Кирилл. Твоя жизнь наладится. Желаю удачи».

После изнуряющей беседы с Аришей о купленных отцом – так необдуманно ­– беспроводных наушниках и новом однокласснике – вылитым Хейли Джоэлом Осментом в юные годы, я с облегчением прерываю телефонный разговор и нехотя шагаю в импровизированный аванзал. Идиотское представление начнётся уже через час, а мне пристанет стать слабо-мерцающей звездой вечера – с выражением читать стихи и натянуто улыбаться, ибо Гена был неумолим. Походил на помешенного.