Мотылёк над жемчужным пламенем

Глава#32. Витя

Ночью встречи Не случайны. Взгляды - В чаще огоньки. Мир желания И тайны. Души. Пламя. Мотыльки.

Ещё несколько дней я думал о разговоре с Татьяной, анализировал. Её монолог откровенно затянулся, посему красотка доставила меня до самого подъезда моей полуразрушенной пятиэтажки. Она говорила о Варе. О том, что та делает успехи в учёбе, нашла завидного хахаля, теперь цветёт и пахнет, по утрам поёт с птичками да наводит уборку в судьбе. Всё оно так, но что-то всё равно не давало мне покоя. Речь женщины была неубедительной и поддавалась сомнению, словно матушка нарочно рисовала красивую сказку, в которой категорически нет места для бывшего наркоши.

Немного обидно, ведь я всегда относил себя к хорошим людям. Это они приносили меня обратно. Но я привык. После общения со мной безмала каждый желает умыть ручки и сжечь то место, на котором я стоял. Варя была не такая, поэтому мне было сложно слышать о её изменениях. Немного больно. Немного неприятно.

Татьяна же не светилась от счастья, она переживала не самое лёгкое время своей «новой» жизни. С работой не клеилось. Из семьи погнали. А дочь теперь язык карябает об её имя. Быть может бессовестно, но я дал ей парочку консультативных советов, ибо сам варился в этом не первый год и был виновен в сложившейся ситуации. На этом мы попрощались. Без чувств. Без эмоций. Безразлично.

Но вот места всё не находил. Маялся. Метался. Скалился.

Сегодня я решаю проведать отца, за недолгое время успел заскучать, но зайдя в палату задыхаюсь от яркого смрада копеечного парфюма. Он сбивает меня с ног.

У пыльного зеркала красуется Анатолий, он с трепетом гладит плешивые виски и лелеет брови. Проеденный молью вельветовый костюм висит на нём, как на старой вешалке. Бордовые рукава закрывают пальцы, а штанины подметают пол. Галстук мятым языком висит на груди. Ботинки маслом начищены. И вонь, она жуткая.

– Ты чего, старый, свои похороны репетируешь? – морщась, спрашиваю я. – Подыхать собрался? Так не спеши. На коробку ещё накопить нужно, а ты всё пропил.

Вид у отца надменный. Деловой, как чемодан.

– Ерунду не мели, дурень. На концерт я иду. Эстрадный. И вообще, чего припёрся? Я тебя не звал. Ступай, где был.

От плевка в душу увернуться не получается.

– Чего припёрся? Чего припёрся? – шалею я. – Это ты когда борзянки успел обожраться, гнида лысая? Я ведь быстро дорогу к тебе забуду. Ахнуть не успеешь.

– Больно надо, – зло хохочет он. – Я домой не собираюсь. Ты из меня, шакал, всю жизнь верёвки вьёшь, а здесь не обижают. Вот и останусь. Чаёвничать.

Теперь смеюсь я, аж горло сводит.

– Вот ты дура старая! Кто ж тебя здесь блохастого оставит? Я, по-твоему, путёвку в престарелый дом выписал? Это не общага. Попрут, не посмотрят.

– Ну и ладно. Хоть месяцок-другой от тебя передохну. А сегодня мне не до тебя. Иди, вон, с собакой погуляй. В шкафах приберись. Порнуху глянь.

Настроение отца невольно смущает. Я был готов к любому раскладу, но такая трансформация стала большой неожиданностью. Ему будто мозги переставили да храбростью накормили. Иль об угол ударили.

– А ты меня не гони. Сам знаю как быть, – подхожу ближе, не скрывая оценивающего взгляда. – С тобой на концерт пойду. Понаблюдаю. Быть может после ребцентра в дурку поедем. Уж больно ты загадочный.

Отец тут же пугается. Манжеты дёргает. Волосики шевелятся.

– Не нужно. С тобой только позорится. А меня там ждут люди интеллигентные. Они таких оболтусов не терпят. Потом шептаться будут. Здесь репутация важна.

Мне было сложно понять, чего так яро отец чурается, ведь явно не меня. Ещё сложнее было прорваться с ним в аудиторию, где проходило цирковое выступление. Он то и дело меня к дверям подталкивал, напутствия приговаривал, от людей воротил, словно прятал кого-то. И даже новая подружка, в изящном платье, годов так пятнадцатых, и губами тоньше лески рыбацкой, не была причиной его паники. Старик подпрыгивал на месте и по сторонам оглядывался. Манжеты разорвал до дыр. Тогда я всерьёз подумал о дурке, уже без иронии.

– Признавайся, старый, чего таишь от меня? – толкаю его в плечо, одновременно наблюдая за народным танцем, похожим на предсмертныесудороги. – Последний раз так себя вёл, когда чекушку в бачке унитазном прятал. Я эти глаза перепуганные уже видел. Не проведёшь.

Отец молчит. На сцену пялится. Влезает дама.

– Я полагаю, здесь мы не для разборок семейных собрались, – цедит учительским тоном. – Оставьте выяснения на потом. Благодарю.

Я за сердце хватаюсь. Снова скалюсь.

– Ох, простите меня грешного. Даже не знаю, что на меня нашло? Не то демоны покусали, – после разваливаюсь на стуле и бью старого уже в бок. – А ты молодец, Толя. Смотри-ка, сторожа себе завёл. Зубов нет, а кусается. На сухофрукт похожа, – неожиданно для себя расхохотался. – Ой, Анатолий, компоту ты наваришь.

– Молодые люди! – резко оборачивается парень, чья пафосная причёска мешала просмотру, закрыв собою половину сцены. На что было грех жаловаться.

– Молодые? Ты серьезно? Он на ладан дышит, а ты…

Улыбка сползает с лица. Я узнаю в нём придурка из рекламы.

– И ты здесь? – щурюсь, а тот демонстрирует затылок. Затылок. – Что ж вас всех так и тянет на наркош посмотреть? Зоопарка мало, черти?

Меня откровенно игнорируют. Я внимательно осматриваю зал и искренне поражаюсь увлечённости присутствующих, а вскоре сам замираю и оставляю всякие мысли. Смотрю на сцену. Даже не моргаю. Не дышу. Не шевелюсь.

Да что б меня… Поэтесса.

Сославшись на помутнение рассудка настырно тру глаза, но видение не исчезает, становится лишь чётче. Стоит себе тонюсенькая, в ноги пялится. Дрожит. Что мямлит – уже не слышу. Ломаюсь, но держу себя на месте. На груди футболка вот-вот треснет, но я держусь. Вены горят, сердце колотится, но я держусь. Поэтесса, мать его.

Это ж как тебя судьбинушка в такие дебри занесла? Что ж ты, родная, все за инвалидами гоняешься? Всё стишки свои безмозглые читаешь…

Я в желаниях толк знаю, пороки до дыр душу проели, но сейчас происходило что-то крайне вывёртывающее. Порывался. Жаждал. Бредил. Боялся, что вот-вот видение исчезнет и лечиться мне с отцом до старости. Но оно, покорное, не растворялось. Глаз не радовало, но сердце ретивое грело. Варька моя. Лохматая.

– Эх, ну капец тебе, тузик старый. Нашёл, что прятать. Я ж тебя теперь без скалки раскатаю, – моя угроза прерывается, как и прерывается речь поэтессы. Наступает тишина. И она меня злит. – Ну что застыли, балбесы? Браво!

По залу проносятся послушные аплодисменты. Варя поднимает глаза, но в упор меня не замечает. Краснеет вся. Потом вовсе срывается с места и прячется за кулисами. Парень, что фыркать любит, за ней бежит. Я же прибываю в небольшом ступоре, терзая себя догадками, что мог напугать девчонку. Это от меня она так шарахнулась?

– Не смей дергаться. Сиди на месте, – приговаривает батя. – Не твоя дорога.

– Ага, размечтался. В гробу я видал твои указания. Сейчас хоть семеро меня держите.