Мотылёк над жемчужным пламенем

– Отпусти её, Жанна, – слышится из-за массивной спины, обширность которой стёрла горизонт. – Спасибо, что подсказала. Теперь можешь идти. Не забудь про ингаляцию. И Валуевой напомни. Её страшный кашель слышен в аудитории для медитации. Я не собираюсь обшивать стены поролоном из-за её безответственности. Иди.

Две пахнущие жирным цыплёнком-табака клешни разжимаются и позволяют сделать глубокий вдох. Жанна уходит, а я с изумлением смотрю на Гену, старательно разминая наболевшие участки тела.

– Что за дела, начальник? – возмущенный стон. – Она могла меня убить!

– Брось, Варенька, я бы не позволил, – отмахивается моложавый парень, а потом двигается на меня, как хищник на испуганную лань, – потому что сам сделаю это. Я убью тебя, Тарасова, и закопаю в яме с органическими отходами.

Почему он угрожает мне? Почему так артистично?

– Эй, Гена, не кипятись, – мне приходится ползти вдоль стены, отчего неустойчивые стенды с брошюрами валятся на пол. – Ничего страшного не произошло. Успокойся. Хочешь, я раздобуду тебе успокоительных?

– Ты притворилась зависимой и возглавила кружок дегенератов! – взорвался он, и его каштановые волосы не сдержались в укладке. – Теперь они требуют отдельный кабинет с постоянной койкой-место и тебя в качестве наставника! Что ты им наплела?!

Тонкое дуновение гордости сменяется холодным сквозняком паники.

– Я призвала их продолжить лечение всего-то, – прозвучало с обидой, чуть позже с разочарованием. – Разве это плохо? Они были готовы покинуть группу, в то время как ты – потерять авансирование. Но я всё уладила. Что не так?

– Что не так? Что не так?! – раскидывается слюнями он, что разительно противоречит правилам санитарии, но в итоге захлёбывается и берётся за голову. – Они просят стационар, Варя. Это невозможно. Куда я дену уличных? А туберкулёзников?

Следующую произнесённую мною фразу можно смело отнести к разряду «Изверженных не от большого ума»:

– Кто виноват, что твой реабилитационный центр превратился в гостиницу для блохастых дохающих? Нужно было сразу отмечать, что в гости с ночёвкой – нельзя.

Пара охровых глаз берутся сосудистой сеточкой, отчего я осекаюсь.

– Ладно, остынь. Я поговорю с ними и всё решу. Ты только не увольняй меня. Дай последний шанс. Тот, о котором говорится на стенде у входа.

На сей раз моя дурацкая улыбка становится лучшим анальгетиком. Гена успокаивается. Выдыхает. Поправляет волосы и воротничок рубашки. Снова выдыхает и лезет в шкаф. Капается. Вздыхает. Капается и вздыхает. Кашляет.

Сколько он торчит в стационаре? Кто-нибудь проверял его на патологии?

– Это тебе, – он протягивает белый конверт, а мне заметно, как дрожат его руки. – Передала техничка. Получатель известен, а вот строчка отправителя – пуста.

Сердце делает сальто. В колени вселяется слабость. Теперь мои руки дрожат в такт култышкам Геннадия. Я прячу письмо в кармашке у сердца, мысленно уносясь в сад с пушистыми астрами и георгинами, где вскрою письмо, смакуя каждую строчку. В одиночестве, без посторонних глаз.

– Это всё? – с надеждой спрашивая я, вибрируя на месте. – Я могу идти?

– Стой, ты ещё не прослушала наказание, – безжалостно бросает Гена, буквально топчась по несчастным георгинам. – В среду приедет администрация. Телевиденье приедет. Нужно будет подготовить мини-концерт. Алкашей посадим в караоке – поют они отменно, нюхальщики пусть спляшут чего, а ты прочитаешь стихи. Нам нужна хорошая отчётность.

Пушистые астры безжизненно валятся на грядку – мне становится дурно.

– Что?! Нет! Я не могу!

– Это не обсуждается, – отрезает он. – В противном случае ты напишешь заявление по собственному желанию. В местной закусочной как раз нехватка персонала.

Как можно быть такой душкой и одновременно гадиной? Как? Кто-нибудь проверял его на патологии?

Оказавшись в своей скромной каморке, которою сострадательно выделил Гена, дабы исключить растраты на общежитие, я запираюсь на все возможные замки. Падаю на жесткую кровать и жадно рву конверт, что так трепетно грел моё сердце.

Как он меня нашёл? Как у него получилось?

Суетливые мотыльки в животе превращаются в угли, когда я вижу знакомый почерк – ровный с высокомерными закорючками. Такой принадлежит лишь одному человеку и её принято звать «мамой».

Всё, что раньше казалось тебе проявлением любви, рано или поздно будет выброшено в урну. Сожжено. Растоптано.

Клочья бумаги разлетаются по комнате. На каждом из них виднеются фальшивые слова любви. Союзы и запятые. На красочных плакатах танцуют довольные шприцы и пробирки, все в крови, будто в сиропе. Они смеются, а я – нет. Нарисованные пациенты, на пухлых щеках которых играет здоровые румянец, радуются вместе с бинтами и утками. Им весело, а мне – нет. Они здоровы, а я больна.

Почему ты меня не найдешь? Почему?

Достав старенький СD-плеер, я надеваю наушники, нажимаю кнопку «Play» и утыкаюсь носом в подушку. Слушаю запись и плачу. Плачу и слушаю.

«Я вернусь, пусть ты этого не пожелаешь…»

«Спасибо, за то что появилась в моей жизни…»

«Будь счастлива, моя маленькая поэтесса…»

«Послушай это, когда тебе будет грустно…»

* Песня Another Brick In The Wall группы Pink Floyd

Глава#28. Витя

Я один и темнота вокруг.

Я не спал уже месяц.

Меня ломает тоска.

– Эй, Витька, вставай! Тебе письмо пришло! Кто-то в дверь воткнул! Почтальон, не иначе! Поднимай свой тощий зад, парень! Новости пропустишь!

Распахнув глаза, я наблюдаю счастливую морду немецкой овчарки, пахучие слюни которой падают мне на лицо и лениво тянутся по подбородку. Шершавый язык касается длиннющих клыков, способных прокусить алюминий, но собака продолжает смотреть по-доброму, тоскливо, словно молит о снисхождении.