Мой белый, белый город

– А почему он кричит так рано? Ведь люди еще спят.

– Наверное, у него бессонница. Он старый… У моей бабушки тоже бессонница, так она открывает свою лавку раньше всех.

– Вот я и думаю, он кричит рано, просто чтобы успеть раньше всех, – говорит Рита.

Я молча соглашаюсь.

Вдали показывается какой-то мальчишка, и я замолкаю, проглатывая слова, презирая себя за трусость и ненавидя мальчишку. «А если, к примеру, она моя сестра?»

Мальчишке не до нас – он гонит впереди себя обруч, поддерживая равновесие согнутой железкой. Я тоже люблю гонять обруч… Боковым зрением я вижу – Рита улыбается. Идет, заложив руки за спину и теребя тоненькие косички.

Когда мальчишка прогромыхал мимо нас, Рита объявила, что ей надо купить гребешок или густую расческу, лучше, конечно, гребешок: у гребешка целых две полезных стороны.

Мы поднимаемся по Малой Морской к Кубинке. Трудно представить более шумный район города, чем Кубинка. Так называется «толчок».

Что только тут не продавали! Яичный порошок, алюминиевые ложки, гимнастерки, рыбок для аквариума, матрацы…

Старуха набросила на плечи шинель, в одной руке держит сапоги, в другой – сковородку, на голове у старухи мужская шляпа. Все это она продает.

– Посмотри! Какой красавец! – выкрикивает парень, поглаживая петуха. – Пятьсот рублей. Какой красавец! Яйца нести будет, себя не пожалеет!

– Средство против вошей! Средство против вошей! – перекрикивает его женщина.

– Песенник! Патриотические песни! Шульженко! Артист Бернес, Марк! Поет про наших смелых летчиков! Двадцать песен – десять рублей! – кричит толстый мужчина. – Налетай – распевай!

У меня такое впечатление, что вся эта многотысячная толпа, словно тесто, поджаривается на солнце.

На участке, заставленном рваной обувью, сидит на корточках старьевщик. Он продает обувь, собранную по дворам. Даже смешно – кто станет покупать, к примеру, туфли со стоптанными задниками или ботинки без подошвы…

– Такой товар – бог давал! – кричит старьевщик. – Эй, куда? Куда, баран? На товар наступил…

Это относится ко мне.

И тут мы увидели женщину, которая продавала гребешки и расчески. Металлические. С узорами. На гребешки садились солнечные зайчики и подмигивали всем.

Мне кажется, что Рита слишком долго выбирает гребешок, разглядывая сквозь щели небо, меня, людей. Поскорей бы выбраться из этой толпы на шоссе, где на разогретый асфальт дышит ленивый ветерок. Женщина равнодушно смотрит в сторону, сплевывая семечные лушпайки. Будто и не она продает гребешки.

Рядом на столбе приклеены бумажки. Я читаю ту, что висит ниже всех. На тетрадном листке в клетку написано химическим карандашом: «Григорьев Саша ищет свою сестру Раю».

Листочек держится на одном уголке. Я отгибаю второй угол и, смочив слюной, прикрепляю к столбу.

Наконец мы выбираемся на улицу.

Чтобы попасть на промысел, надо добраться на трамвае до Сабунчинского вокзала.

Мы стоим и ждем трамвай. Рита пробует гребешок, но тот почему-то никак не хочет погружаться в волосы. Скользит по поверхности и все. Вероятно, слишком густой. «Помою голову, и все будет в порядке», – успокаивает себя Рита.

А вот и трамвай – два огромных четырехосных вагона. Народу много – наверное, долго не было трамвая…

Ухватившись за свисающую с потолка ручку, я повис всем телом на руке и делаю вид, что смотрю в окно. На самом деле я рассматриваю Риту, ее худенькое лицо, голубые круглые глаза, тонкий нос.

Мы молчим. Вдруг трамвай остановился. Не на остановке, а так, между.

– Слушай – где вожатый? Что случилось, где вожатый? – забеспокоились в вагоне.

Кондуктор, девушка в берете, читает книгу, сидя среди пассажиров.

– Откуда я знаю, где этот вожатый? – недовольно отвечает кондуктор, не поднимая глаз от книги. – Наверное, в парикмахерскую пошел. Туда ехали – он очередь занял.

– Как – в парикмахерскую? А мы?

– А вы стойте, да! Не на солнце ведь, – ответила кондуктор.

Мальчишки, которые ехали в трамвае, вышли из вагона и уселись вдоль тротуара, как воробьи.

В вагоне стало просторно и тихо. Люди переговаривались:

– Вчера у нас рис давали. По июньским карточкам.

– У вас хороший магазин. А я прикреплена к гастроному на Кривой. Ужас, а не магазин!

– Сколько времени прошло, как обещали открыть второй фронт…

– Капиталисты, да! Им что? Наживаются на войне… А булку у вас дают для детей?

Я тоже вышел из вагона. В хвост нашему трамваю уже пристроилось четыре состава. Вот и пятый на подходе…

– Сыграем в «орел-решку»? – предложил белобрысый паренек. Он выговаривает слова мягко, с незнакомым акцентом. Наверное, беженец.

– Не хочу, – ответил я. – А тебя зовут не Григорьев Саша?

– Нет. Я Кирилл… А может, сыграем? На раз!

Я не успел подумать – из дверей парикмахерской выбежал веселый человечек в толстых очках.

– Садись, садись… Поехали! – прокричал он на ходу. – Станция Березай – кому надо вылезай!

Мальчишки торопливо попрыгали в вагоны. Едва я успел вскочить, как трамвай тронулся.

– Безобразие! – вдруг завозмущались в вагоне. – Вы находитесь на работе! Такой здоровый лоботряс! А мой на фронте…

Вожатый опять остановил трамвай – теперь, чтобы ответить:

– Послушай, мамаша. Я каждый день по девятнадцать часов работаю. Всего пять часов сплю, да. Когда мне бриться? Или когда рабочие домой едут с работы? Или когда всякие спекулянты? Соображаешь? А на фронт меня не взяли – минус шесть зрение имею… Чего и тебе желаю, если на то пошло…

Вожатый гордо еще раз оглядел пассажиров, чтобы кому угодно ответить.

– Ладно, поехали, ладно, – зашумели в вагоне.

– А я что говорю? Разве я говорю «не поехали»? – выяснял вожатый, не двигаясь с места.

Тут начали звонить все трамваи, что плелись за нами. Раньше они почему-то не звонили.

Наш вожатый вылез до половины из окна и закричал: «Сейчас, сейчас, да!» – вместо того чтобы сразу ехать…

…И все же мы добрались до вокзала. Было три часа. В четыре мне надо было быть в столовой при школе, где детям фронтовиков дают обеды. А в пять – на уколы.