Мой «Фейсбук»

Мама была божеством, это был первый человек, которого он увидел в этом мире, она была для него первой женщиной, и даже после, когда он стал любить своих женщин, чувствовал, что они — ее жалкая копия; и первые две жены, которых он привел домой еще при жизни мамы, всегда ей проигрывали. Мама была всегда; когда он еще не мог ходить, он не мог пробыть без нее даже минуты, он сосал ее грудь почти до двух лет, и его удалось отучить от сиськи только насильно.

Ее грудь мазали горчицей, заманивали Мишу соской с медом, вареньем и сахаром, но он рвался к груди, которая его защищала своим теплом и нежностью, он плавал в ней, потом ползал по ней, плыл на ней, как на ковчеге, в непознанную жизнь и долго не мог пристать к своему берегу, не мог оторваться от маминой сиськи, так говорили две бабки, у которых он смиренно оставался, когда мама ходила на работу, а он ждал ее, ждал, ждал и никогда не ложился спать, пока она не приходила.

Единственно, чем бабки могли его успокоить, были книги, они по очереди читали книги из большой библиотеки деда-профессора, все подряд: от античных трагедий до устройства мироздания, вторая бабушка читала ему сказки народов мира, а потом Библию, он научился читать в четыре года и потом уже сам читал все подряд, как ненормальный.

Он и был ненормальный для всех остальных детей во дворе и их родителей — ну что можно было сказать о мальчике, который во дворе не играл, ходил гулять только с мамой в парк, где они оба садились на лавочку, открывали книги, и читали, и грызли яблоки, и пили чай из термоса, а потом уходили домой.

Миша долго держал маму за руку, и только в третьем классе он вырвал свою руку из маминой, когда влюбился в учительницу по английскому языку.

Он поступил в школу, в мамин класс, и был счастлив, что целый день мог видеть маму; он не мог ее подводить и был первым учеником, ему это было нетрудно.

В третьем классе он впервые узнал, что вторая половина его не всем нравится, мальчик из соседнего класса сказал ему, что он жид; Миша знал, что есть такой народ — евреи, но не мог даже предположить, что он, Миша Попов, имеет к этому народу какое-то отношение.

Он вернулся из школы задумчивым и несчастным, дома были только бабки — русские бабки, и они смущенно пытались объяснить ему, что все люди — братья, но его это не устроило, и когда пришла домой мама, усталая и с горой тетрадок, он не бросился к ней.

Он всегда помогал ей, снимал с нее обувь и пальто, потом ждал, когда бабки ее покормят, и только уж потом он садился с ней вместе проверять тетрадки, и это было их время, когда они говорили обо всем.

На этот раз он, выдохнув, выпалил ей: «Мама, я что, еврей?» Мама вспыхнула и покрылась красными пятнами, потом вытерла сухие глаза.

Она ждала этого вопроса, но надеялась, что услышит его гораздо позже. Она не привыкла врать своему сыну, поэтому пошла в спальню и вернулась через пару минут. Закурила — она никогда не курила при нем, не хотела подавать дурной пример, но сегодня у нее не было сил сохранять лицо. Молча показала Мише чужого мужика, толстого, кучерявого, с веселым глазом; он в одной руке держал гитару, а второй властно держал маму за плечо.

«Это твой отец, — сказала она глухо, — он живет в другой стране, у него другая семья», — и замолчала.

Миша с ужасом и отвращением посмотрел на этого долбаного барда и резко невзлюбил его; он понял, что одна его половина отравлена, у него первый раз кольнуло в самом сердце, и он упал на пол.

В доме начался крик; пришел доктор Эйнгорн, друг одной из бабок; он послушал Мишу и сказал, что это нервное и бояться не надо. Мишу уложили в постель, и круглосуточный пост из бабок следил за ним, как за принцем.

Он неделю не ходил в школу, но зато прочитал весь том энциклопедии, где были статьи про евреев.

Многое ему нравилось, но только до тех пор, пока образ далекого папы не закрывал горизонт, и тогда он кричал невидимому папе: «Жид! Жид! Жид!» — и плакал от отчаяния под одеялом.

С того жуткого дня он стал немножко антисемитом, он издевался над Эллой Кроль, сидевшей с ним за одной партой.

Раньше он с ней дружил — она тоже много читала, неплохо училась, но теперь она стала врагом его русской половины, и он стал ее врагом и мучителем.

Он истязал ее своими словами, он был в своей ненависти круче Мамонтова, который каждый день бил ее сумкой по голове и предлагал поиграть в гестапо.

Элла молчала, не отвечала, пересела к Файззулину и стала смотреть на Мишу с явным сожалением.

Ее родители, пожилые евреи, видимо, научили ее, как надо терпеть, и она терпела, единственный изгой в школе интернациональной дружбы, куда приезжали зарубежные делегации разных народов — поучиться мирному сосуществованию у народов СССР.

Миша всегда выступал на этих сборищах со стихами разных народов, и ему хлопали все, кроме Кроль и Мамонтова, который подозревал, что Миша не совсем Попов, хотя в журнале, в графе «Национальность», у Попова стояла гордая запись — «русский», сокращенная до «рус.».

Мамонтову крыть было нечем, но дедушка Мамонтова в прошлом был полицай и научил внука игре, в которую играл на Украине в годы войны.

Они с сослуживцами сидели на окраине городка и на глаз выцарапывали из толпы беженцев-евреев; дедушка Мамонтова имел такой нюх, что определял евреев, даже если в них текла всего восьмушка крови подлого жидовского семени, а еще с десяти метров выщемлял из толпы комиссаров, и тут ему равных не было.

На исходе войны он убил красноармейца, с его документами стал героем и до сих пор ходит по школам и рассказывает о своих подвигах.

Миша боялся Мамонтова, когда тот пристально смотрел ему в глаза, он всегда отводил взгляд и склонял голову.

Мамонтову он решительно не нравился, но мать Миши была завучем, и Мамонтов терпел, как человек, уважающий любую власть; власть от бога, говорила Мамонтову бабушка и крестилась при этом; внучок тоже так считал до поры до времени.

Миша собирал металлолом без охоты, но с удовольствием ходил за макулатурой; там, в пачках, связанных бечевкой, он находил старые газеты, никому не нужные книги с ятями и много другого, чего другим было не надо; он брал пачки макулатуры, шел в парк и застревал на долгие часы, разбирая пожелтевшее прошлое.

В том драгоценном хламе он многое нашел из времени, которого не застал, и многое понял из старых газет про свою родину; иллюстрированные издания «Нивы» и «Сатирикона» стали особенно значительным его уловом, так он узнал про Сашу Черного, Аверченко, Зощенко и Блока; там были имена, которые в школе только упоминали, а он знал наизусть и удивлял даже учителя литературы.

Он перестал ходить в шахматный кружок, когда услышал от Мамонтова, что это еврейский вид спорта, и записался на стрельбу из лука.