Мой отец генерал (сборник)

В первую же получку, отдав долги и заняв пять рублей на цыганку, я и еще одна журналистка, у которой были свои чаяния, отправились по указанному адресу. В подъезде первым делом натолкнулись на очередь, вытянувшуюся лентой на пару маршей, которая нас даже вдохновила. «Ага, – решили мы, – к плохонькой цыганке, которая врет, очередь стоять не будет». Заняли мы последними, гадая – пройдем до обеда или нет? Отлучались во двор покурить.

Долго ли, коротко, но вот я уже и сижу перед цыганкой за круглым, накрытым шалью столиком. Атмосфера мистическая. На столе зажженная свеча, в руках гадалки карты скоростными лифтами носятся из одной смуглой ладони в другую. Цыганка худая, похожая на птицу, волосы жесткие, смоляные, глаза черные, быстрые, и курит она так же, как и мы, журналистки. С виду так настоящая гитана. Ну, раскинула она на меня и в начале гадания смутное что-то сказала про трефового короля, что, мол, он на пороге. На что и я про себя миролюбиво отметила: «Очень хорошо, пусть себе ждет на этом пороге, мне пока не к спеху». Мне соседка юбку как раз заканчивала дошивать, и в следующем месяце с квартальной премии хотела я себе шифон в ГУМе на платье подобрать. На шаль дальше гляжу, прокуренные пальцы так и мелькают перед глазами, гадание быстро идет. «Болеть будешь, – вещает смуглая, – выздоровеешь». «Ладно, ничего, поболеем, – смиряюсь я, – тем более что выздоровлю». Жду главного, чувствую, что гадание к концу идет, а сокровенное, из-за чего я пришла, чтобы мне на потребности хватало, об этом еще ничего не слышу. И понемногу нервничаю. Приостановилась цыганка и уже шалью карты хочет накрывать. Тут я осмелела. Решила – что мне, я ее вижу в первый и последний раз. Она на планерку к нам в редакцию не придет, не спляшет в монистах и под гитару не споет о том, что советские журналистки разговор о деньгах ведут. Да, вот это слово произнести. Осмелела я. Когда еще займу пять рублей?

– А деньги у меня будут? – спрашиваю.

Удивительно, что она карты и не перетасовала, и не взглянула в них. На меня быстро взглянула своими черными глазами, один еще косил, ну настоящая цыганка, и с некоторой даже злостью бросила в ответ:

– Деньги надо заработать!

И закашлялась. Кашель курильщика, понятно. Признаюсь, я на секунду опешила. «Хорошо это или плохо для меня – такое гадание?» И, уже спускаясь по лестнице, решила, что для меня все вышло очень хорошо. «Надо же, и в карты не посмотрела. С какой убежденностью она мне это гадание выдала, с какой энергией. Надо заработать! Здорово». Не помню, как подружка, но я уходила с площади Маяковского очень довольная. Значит, они есть, эти деньги, то есть они существуют. Это не миф, просто их надо заработать. И часто, сортируя почту, надписывая адреса на конвертах в своем отделе писем, я на разные лады перебирала про себя это гадательное слово «заработать». Как и чем заработать, оставалось пока не ясно. Очевидным было одно, что надо сперва получить получку, отдать вместе с другими долгами цыганский долг, а потом занимать еще пять рублей, чтобы идти уточнять детали, пусть бы она раскинула на меня новое гадание своими прокуренными пальцами. Правда, через месяц я уже на какую-то другую потребность, духовную конечно, занимала, но глагол «заработать» не забыла.

А тем временем все вокруг стало меняться: слова новые появились – «кооперация», «защита прав». В Варшаве профсоюзы забузили, наш журнал на своих страницах на их бучу не раз по-братски откликался. Но самый громкий отклик прозвучал, когда один из наших сотрудников из экономического отдела, то есть хорошо знавший экономику нашей страны, приобретя туристическую поездку, уехал на автобусе за границу. До Голландии не доехал, сошел в Германии и пошел пешком на их местную радиостанцию свободы, где и остался. Мы всем редакционным коридором за очередной выпивкой единодушно сошлись на том, что это у него психическое. Действительно, многие наши журналистки отмечали, что когда Володька перебирал, то быстро становился невменяемым, особенно по отношению к литературным работницам, корректоршам и машинисткам.

Однако времена хоть и застойные, но тоже по-своему движутся. Дни, все рабочие, идут за днями. Однажды как-то ближе к обеду открывается дверь, и заходит в наш отдел Лариса, девушка, которая перепечатывала нам ответы на письма на дому. Кладет она начальнице на стол пачку перепечатанных писем, а мне знак делает: выйди, мол, в коридор, кое-что сказать тебе хочу. Я вышла и слушаю ее.

– Мне сегодня идея одна пришла в голову наконец-то, – говорит Лариска. – Предлагаю после работы пойти прямо к тебе. Купим по дороге муки, соли, вода в кране у тебя есть. Наделаем драконов. Наступающий ведь год – дракона?

– Да, вроде дракона, – неуверенно отвечаю я.

– Ну вот, налепим драконов, раскрасим, продадим и заработаем.

Я быстро согласилась. Даже пораньше у начальницы отпросилась домой, вроде мне надо в ЖЭК зайти справку взять, а ЖЭК наш только до пяти часов работает. Дома мы все так и сделали. Только мои драконы по сравнению с Ларискиными вышли какие-то вялые, сонные. В духовке не хотели закаляться, трещины давали по хвосту. Не знаю, может, я их мало в жизни видела. Может, я только с натуры леплю. Но зато у подружки, мамочки мои, какие же у нее замечательные драконы вышли: с рожками, с хвостами. Она как-то так грамотно распорядилась своим килограммом муки и соли, что у нее кроме драконов вышли еще и цыганка-копилка, и турок-копилка, и свинки-копилки. И все такие веселые, яркие.

– Ларка, – говорю я ей, – талант не пропьешь.

Но что касается последнего пункта – идти продавать, то она что-то засмущалась, оробела, но тут я ее подбодрила:

– Пойдем в первое же воскресенье на наш Рижский рынок с драконами, станем где-нибудь сбоку у входа; если милиционер покажется, мы драконов в сумку спрячем.

В общем, объединили мы наши творческие потуги. Как решили, так и сделали, так и заработали. Ну конечно, от каждого по способностям. Я только одного из своих четырех драконов продала, а Лариска – всю коллекцию с турком и поросятами. И так у нее это дело пошло. Очень скоро она на Измайловском рынке весело зарабатывала по воскресеньям, потом в салоне на ВДНХ выставляла свою лепку, да и в иных художественных салонах. А к весне какой-то коллекционер даже в Париж повез ее работы. Пришло, значит, такое время – зарабатывать.

ПСИХОДРОМ

Четыре часа ночи. Двигать или не двигать? Все, успокоиться и ложиться спать. Но ведь всегда находила. Где-нибудь он да есть – под батареей, например. Нет, под батареей я смотрела. Так, пятый час. Это что, порядок? Распорядок дня? Но ведь не усну... И нервы успокоить. А вдруг под холодильником не один бычок, а два. Какое тут спать. Ведь хотела еще три билета почитать. Не смеши окружающих, какие три билета, когда из шестидесяти восьми или семидесяти трех экзаменационных билетов ты всегда знаешь хорошо только один билет, максимум полтора. И этот билет тебе никогда не попадается. Да, а что, если я увлекаюсь? Вот я беру учить, ну допустим, про времена Ивана Грозного, ну вот и увлекаюсь. И я уж про этого Грозного все узнаю – и как он шведскому королю писал, что тот чухонский сын, а королеве Елизавете в Англию, на какое-то послание, что она даром что девка – дура и таких же дураков слушает, как ее окружение. Но у меня никогда не спрашивают, какое было настроение у Ивана Грозного. А мне всегда интересно про настроение.

Эти экзамены, когда они только закончатся в моей жизни? Даже если я уже на каникулах, на море, весь день на пляже, в виноградах и сливах, ночью мне непременно приснится, что я сижу в классе за партой. И это непременно шестой класс. И вот я за этой партой сижу и обдумываю, что мне в очередной раз надо пересдавать какую-нибудь марксистскую дисциплину, лишенную всякого настроения, или иное суровое учение. Как же, рассуждаю я во сне, мне ведь еще школу надо закончить, перейти в седьмой класс, а тут параллельно еще и пересдача на третьем курсе. Вы уже что-нибудь одно, товарищи фашисты. Но какова реальность, таковы и сны. Это я тоже понимаю. И не ропщу.

...Так, успокоились. Будем действовать по порядку. Во-первых, холодильник я подвину. Если отыщу под ним бычок, то я его докурю и лягу спокойно спать. Больше мучить себя не буду. Чего я не знаю, я не знаю, тут как фишка ляжет. Практически я ничего не знаю. Но тут надо признать, есть много предметов, которые не требуют, как бы точнее выразить свою мысль, скрупулезных знаний. Я не на хирургическом факультете, а все-таки на журналистике. «Мели, Емеля, твоя неделя». Есть такие предметы, где о многом можно догадаться, многое расцветить своим словами и так далее. Да вот, далеко ходить не надо: в прошлую сессию сдавали мы западную литературу. Попался мне Лопе де Вега. По его поводу в моей памяти крутились только два испанских слова: Эстрелья и Эстремадура. Ну и что, и не пропала же я. И от кого-то слышала я у «психодрома» (место вокруг Ломоносова, напротив факультета журналистики на Моховой), что де Вега – поэт плаща и шпаги. И начала я вокруг той шпаги плащ наверчивать.

– Все героини великого испанского драматурга, – начала я, – своего рода Эстрельи, такие черноглазые живые плутовки, за сердца которых сражаются под окнами Эстремадуры местные идальго. Вот, извольте, уже и третье испанское слово выскочило, правда, то больше от Сервантеса.

Меня с ответом моим никто не перебивает. Плащ развевается, шпага колет. А ночь у них, как нам еще Александр Сергеевич, не выездной, подсказывал, лимоном и лавром пахнет, а не каким-нибудь зеленым крыжовником. И если Лопе де Веге с его драматургических гонораров и не хватало на курево и приходилось ему порой двигать свою кобылу, чтобы вытащить из-под ее копыт свежий окурок, то он отнюдь не становился от этого печальнее и мрачнее, как какой-нибудь немецкий романтик, а, напротив, приземлившись на крылечке Эстремадуры, поев лукового супа, строчил дальше свои искрометные пьесы.

Вот преимущества такого предмета, как литература. Литературу при желании всегда можно сдать, не то что исторические предметы. Когда на вопрос, когда был подписан акт Соборного уложения, встает из позиции лежа всегда один только пылающий 1941 год. Нет, даты пусть выкладывают на железнодорожных насыпях по харьковскому направлению, как НOLLYWOOD, тогда я их буду запоминать, стоя в тамбуре.

Трудно предугадать результат экзамена. Бывает, все гладко идет, а бывает, по правилу перевертыша. Идешь на экзамен, ничего не зная, то есть зная, что ничего не знаешь. И идешь так просто, на случай, если попадется у «психодрома» Сидоров, отобрать у него перепечатанного Набокова, что брал он на день, или идешь, как просил де Кубертен, «не побеждать, а участвовать». И вот у тебя в пальцах уже медузой Горгоной покачивается билет с вопросом «абсолютно инкогнито», но в эту минуту преподаватель, спохватившись, отлучается из аудитории минут на пятнадцать. Ты за это немалое время учебник на коленях листаешь, и многое по этому предмету тебе открывается, и ряд нужных фамилий ты уже запомнила, и факты осознала, и даже одну дату на первые семь минут в памяти схоронила. Отвечаешь профессору по его возвращении эдаким бакалавром. И своим ответом даже демонстрируешь углубление и развитие темы. И растроганный преподаватель совсем уже готов выставить тебе высший бал, но так как ты ни на одном семинаре не была, то выше четверки не получаешь. И с легким разочарованием спускаешься в буфет, заесть экзамен обгоревшей котлетой, к которой гарниром идет тушеная капуста или гречка, а то и двумя обгоревшими котлетами. А потом с легким сердцем выходишь на крыльцо, на котором и Лермонтов стоял, жмурился, и Толстой щурился, стоя. Спускаешься к «психодрому», где все читают как безумные свои и чужие записки. И дальше идешь, и знаешь про себя, что ты и шестой класс закончила, а после него седьмой, следом восьмой, да и в университете зимнюю сессию почти закрыла.