Мой отец генерал (сборник)
Шрифт:
Когда все уже плавали в багрянце на полу ипатьевского подвала, наследник единственный все еще оставался сидеть на стуле (оставался живым, со слов участника казни А. Стрекотина), и надо было еще стрелять в него, в голову и грудь, прежде чем он упал, окончательно вернувшись в горячий и соленый царский пурпур.
И что? Мы в России имеем право просить себе – на счастье? В каких же это, интересно, молитвах?
После концерта высыпали на широкий двор обители и по тропинке, протоптанной в снегу, заспешили в дальний угол к полевой кухне, где отведали походной еды – перловой каши с тушенкой. Запили горячим чаем. Вышли из ворот
Когда по Замоскворечью, по сугробам, пробираешься то ли в Третьяковку, то ли в Марфо-Мариинскую – как будто все еще до всяческих революций. Дух серебряный в Замоскворечье сохранился. Флакон уже пуст. А аромат от хороших духов сохранился.
КРЫМСКИЕ РОЗЫ
Когда-то очень давно, в своем далеком детстве, я жила в желтом Китае, как канарейка. У меня было желтое платьице. И родилась на берегу Желтого моря. Много желтого. Домашний лохматый сеттер был черный и дурной от слишком большой любви ко всем, высунутый красный язык, ходящие бока, в глазах и ушах – готовность тотчас исполнить любой призыв: сидеть, служить, бежать.
Папа был главный в китайском доме. Но он был главным не только для нашей семьи в доме с рогатой крышей. Он был главным для всей Поднебесной: от высоких снежных тянь-шаньских гор до широкой полноводной реки. Защищал желтое китайское эмалевое небо от вражеского японского красного солнца. И не приходил домой, как обычные люди, а, заходя на посадку, подлетал. Интересно, что, отрицая Бога, поминая его в черные минуты, он был вызван к жизни именно Богом.
Отец Илларион, приглашенный отслужить молебен на дому, в бедном, веселом дворе Тифилиса, с тем, чтобы родился мальчик, поставил единственное условие: родившегося младенца мужеского пола, по достижении нужного возраста, отдать в семинарию. Молебен был отслужен. И мальчик родился, когда кругом все уже рушилось, но небо он все-таки получил.
Ангел, которого высокодаровитый Бог щедро скинул ему на правое плечо аксельбантом, был, разумеется, флигель-адъютантом, храбрым, веселым, удачливым. Как и должно по рангу, адъютант был расторопен и скор. В распахнутой кожанке он носился от «дутика» – хвостового колеса – к пропеллеру, чтобы крутануть его за лопасть еще разок... трррртттт... ттт... тт... «Аллюр три креста!» Высоко и ладно он носил отца по первому небу, раздвигая перед носом его среднего бомбардировщика кучевые и разноперистые облака. После рулежки легким щелчком выбивал из серебряного портсигара папиросу с желтым пахучим китайским табаком и, сдвинув шлем на затылок, закинув голову в небо победы, весело смеялся.
«Наш генерал чрезвычайно остроумен, и служить под его началом легко и приятно» (голос подчиненного из далеких пожелтевших воспоминаний 1944 года).
В мою домашнюю армию входили пузатый мишка, тряпичный петрушка, кот из шерстки; бронированную технику представляли рикши с запряженными в них обезьянками. «Надо победить!» «Надо победить всех» – кроликов в загоне, сестру, манную кашу. Надо свистнуть Пирата и идти к воротам встречать отца. А вдруг он придет сегодня не в глубокую ночь?..
А? Что? Да, конечно. Помилуй Господи, передаю свечку на... Так как же я могу быть ближе к Богу? Ближе к небу? Ах да, я куплю самолеты и размещу их в своей рабочей комнате. Да, я поеду в самолетный музей, накуплю моделей самолетов, тех, на которых летал мой отец, в первую очередь, и поставлю их на полки. Так я буду ближе к небу. Я стану смотреть на самолеты и невольно поднимать голову к небу. Все начинается снизу. Я начну с самой нижней ступеньки лестницы, которая еще на уровне земли, и ты на ней стоишь, высоту еще не чувствуешь, и, кажется, ничего не меняется, но под тобой уже ступенька, палочка, жердочка и луч. О седьмом небе никто еще не говорит. Пусть это будет первое небо, даже подготовительное небо, по которому летают галки, вороны и самолеты. Я ведь всегда замечаю белую полоску за самолетом, для меня это росчерк и подпись отца. Он расписывается по небу, и я каждый раз киваю ему головой и говорю: «Привет!» Это – небо. Ничего. Сначала отец... И может быть, в конце всех концов – тоже... отец?
Ну, что все глазеть вверх. А что под ногами? В вазах – розы. А на иерее – лиловое. По фону золотые розы вышиты. Особая служба, верно. Розы
гобеленовые французского шитья. Мохнатые, богатые, лионских ткачей. То прадедушка через меня глядит, каждую строчку взглядом провожает, оглаживает, чтобы все ровно по чину, ладно, чтобы строй службы не нарушался, достойно шел. Акстиос! Достойно!Розы Крыма. Они были на моей соломенной шляпке, когда мне было шесть лет, срезанные восхищенным садовником военного санатория для красавицы мамы. Их очевидный, стоящий наполненным парусом над цветком аромат, пронизанный полуденным зноем Крыма, навсегда связался у меня с родным, маминым.
В Крыму розами занимались. Еще пару столетий назад, с целью создать в имении Мелас, что на южном побережье, роскошный розарий, его владельцами был выписан из Германии искусный садовник. С помощью Божьей, своего таланта и благодатного таврического климата довольно скоро количество сортов было доведено ученым садовником до астрономической цифры. Старик немец так и хлопотал над бутонами, пока его не сняли буквально с клумбы, в длинном фартуке, с садовыми ножницами, нагрянувшие сюда в Крымскую кампанию французы и англичане. Не обнаружив никого в имении, они прихватили с собой чудака немца, как военный трофей или как реликтовую единицу. С тех пор осиротевшие розы Меласа были предоставлены в основном Божьей милости. Заехавший в свое имение после Крымской кампании поэт граф Алексей Толстой, в компании братьев Жемчужниковых, оценив красоту тех мест, воспел их в стихах. Один из лучших розариев был и у Юсуповых в их Кореизском имении.
Крымские розы скромно где-нибудь, островком на скверике, – в поселке Крымское Приморье или в Коктебеле. Я подхожу к ним, чтобы признать, вдохнуть их теплый привет и, наклонившись пониже, спрятать увлажненную память, потому что я помню этот сочный рубенсовский дух с детства, в котором я пребывала так недолго и в котором эти срезанные бутоны мне были так не нужны на круглых полях моей соломенной шляпки.
В совхозе «Крымская Роза» под Симферополем – братская могила, где в Отечественную упокоились после расстрела мои бабушка и дедушка. Белые лепестки сорта Rosa Alba – их последние светлые и легкие одежды.
Наш храм – наш улей. Протоиерей Владимир, иерей Димитрий – золотыми пчелами. Мы – пчелками бурыми, ведомыми. Мы следим взглядом за «золотыми» – куда они, туда и мы. Они смотрят на восток – и мы глядим на восток. Мы поворачиваемся за дымами каждений и выходим на высокое весеннее крыльцо, как на верхнюю палубу, чтобы следовать за их парчовыми спинами крестным ходом вокруг нашего улья.
И сегодня – долгие лилии на полу в простых стеклянных вазах. Зеленые стебли притихли в воде, зато в эфире, в мире бутонов и лепестков, вершится самое оглушительное цветение. Если бы мы смогли, как в замедленной съемке, узреть, как узкие бледно-зеленые бутоны, расширяясь, освобождаются, будто от зимнего надоевшего пальто и выстреливают наконец белой парадной адмиральской формой, – о, как бы мы все возликовали на нашей палубе и как бы обрадовались столь великому чуду.
И сколько еще этой невидимой жизни в храме под куполом – в свечах, окнах, балках, даже в коврике на полу. В свечах особенно. В подрагивании их пламени есть что-то от щебетания. Такой щебет поднимают птицы на рассвете за секунду до того, как из-за фиолетовой горы вывалится солнце над морем. Язычки пламени «мерами потухающими и мерами возгорающимися», тоже золотые пчелки. Ну что ж, будем спасаться ульем.
Из обрывков давней кинохроники: адмирал Колчак – доли секунд – на палубе, рука за бортом кителя – корабельным орудием.
Да, я люблю адмиралов: Нахимова, Ушакова, Колчака... и что?
Как я могу любить храм, когда я никогда не была в нем, не переступала его порог до тридцати пяти лет? Как мне дотянуться до Христа, если я не понимаю, почему надо быть в храме на литургии? Каждое воскресенье. Каждое. В воскресенье мы ходили в цирк любоваться на арене сноровкой джигитов на белых лошадях. Не в воскресенье я слышала о полигонах, аэродромах. Я понимаю – развод караула. Я люблю слово «победа». Надо чаще восклицать: «Господи!» «Господи, где Ты был, когда я была маленькой? Мои родители строили СССР. Строили замок на песке, ругаясь, проклиная друг друга и давая друг другу клятвы в вечной любви. Зарекаясь больше не обижать друг друга – и обижая, обижая и обижая...»