Мой отец генерал (сборник)

– Так что его защищает? – вопрос нашей ведущей по залам древнерусского искусства.

А действительно, что, если сам он ничем особенно не озабочен. Так что или кто? Непонятно. Нам непонятно, хотя мы всем своим ментальным усилием и высшим гуманитарным образованием вперились в мозаику, но непонятно.

В другой раз приходится снисходить.

– Вглядитесь, общий фон фрески – золотой. Семантика золотого цвета – высший духовный мир. Золотой – цвет верховный, Божественный. Это область Бога. Теперь внимательно переводим взгляд на одежду Дмитрия Солунского. Плащ – синего цвета, перевязь – белая. А на уровне груди, где доспехи, видите, тем же цветом золотым выложено. Почему? Да потому, что Бог его защищает. Художник от себя ничего не выдумывает.

Защищает. Как бы только это в себя вместить. Все к тому, что к Богу надо быть ближе. Куда уж ближе, я и так ему в переносицу. Но это, конечно, в особые минуты. Так-то я далеко. А особые минуты случаются. Живет внутри меня, в самой глубине, на дне шахты, в гнезде из сухих трескучих сучьев, птица липкая Паника. И есть посвист соловьиный страшный, по которому вырывается она вертикально из своего колодца на погибель мою. Погубить хочет. Что нужно для этого? Какие такие обстоятельства? Да ничего особенного: войти в лифт либо спуститься в метро на эскалаторе. И чтобы вдруг – встал лифт скелетом в шахте или поезд мертвой змеей – в тоннеле. Тишина. Замерло движение жизни. О, вот тогда-то «смотрят, ничего не видя глаза, в ушах – звон непрерывный, потом жарким я обливаюсь, дрожью члены все охвачены, зеленее становлюсь травы, и вот как будто с жизнью прощусь...». Но не любовное это бессилие, а самое зоологическое. Раскрылись пещеры Ужаса. Полетели доли минут, доли моей жизни. И одно только остается мне – быть к Нему ближе.

Оттирая испарину со лба, расстегивая трясущимися пальцами всевозможные пуговицы, освобождаясь – не стесняясь, руку сзади за спину, – от тесного лифа, «воздуху мне, воздуху...», опустив голову, некуда ниже, начинаю «Богородицу». Весь мир для меня теперь – внутренняя моя. «...Богородице Дево, радуйся». Голову еще ниже. Сознание не теряем, держим себя. А птица Паника уже сзади поклевывает, лапками по воротнику переступает, крылом сбивает, чтобы сползла я по сиденью вниз, себя забыла, застонала, замолила: «О, как мне плохо. Спасите, плохо мне, помогите, откройте двери, воздуха, воздуха мне не хватает». Прочь, злая птица. Я еще по точкам пройдусь. У меня – атлас дома, массаж точечный...» Вот, «Богородице Дево, радуйся», жму подушечку безымянного. Это сердце. «Сердце в груди бьется, как птица». Так... «Богородице Дево, радуйся»... Мне хорошо. Спасибо, Пресвятая Матерь Божья. Мне хорошо. Помилуй меня. Сейчас поедем, сейчас тронемся. Тут и машинисты сутками работают под землей, и другие служебные люди. И после смены на кухне всей семьей чаи гоняют с баранками и сухарями, выбравшись из сумеречных тоннелей. «...Благодатная Марие, Господь с Тобою...» А пещеры Киево-Печерские такой тесноты в лавре, в которых старцы себя замуровывали пожизненно. Забыла? Как узкими ходами с поворотами торопилась, выходила на свет божий, удивлялась. Не могла отдышаться. Поезд стоит. «Господи, помилуй меня, грешную!»

И как это во мне одновременно за эти секунды столько всего передумывается, прочувствовается: одно дрожит, одно ожидает, одно гибнет, одно умоляет, одно цепляется, одно утверждает. Колесики вращаются... что-то редкое, уникальное творится. «Господи, спаси и сохрани!» Доли, доли моего бессмертия перемалываются. Господи, Иисусе Христе, спасибо Тебе! Я к Тебе близко. Я прямо-таки уткнулась в Тебя. Я увеличила Тебя до таких размеров! Я просто прилипла к Тебе, как муха к стеклу. Вот я просто – в переносицу Тебе, своими зрачками – в Твои зрачки. Никого и ничего, кроме Тебя. «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе...»

Что-то как будто ветерок какой под колесами прошел, следом звук, как море по камушкам... И вот, тронулся же ты всем составом, дернувшись еще разок напоследок. «Поезд мчится чистым полем, чистым полем, поезд мчится». Какой машинист молодец! Докатил недостающие метры до светлой станции. Слава Тебе, Господи! Доли моей жизни при мне.

Я – на эскалаторе. Поднимающемся. Сердце еще бухает. «Голоса долетают через море до Киева. Игорь едет по Боричеву ко Святой Богородице Пирогощей, радостны земли, грады веселы».

Ну что я, в самом деле, такой растрепой? «...Проходите, мальчики, проходите. Вам на переход? Это – в середине зала...» Надо и себя в порядок привести, застегнуться, крест на себе поправить. Крест свой спасительный рукой покрыть, ощутить, поблагодарить его, что не дал мне пропасть в подземном царстве. На улице морозно, и дел на сегодня еще столько. Как же я к Тебе сегодня близко была, Господи!

До тебя я теряла много крестов. Может, и не теряла специально. Они как-то исчезали сами, не оставляя памяти. До тебя я покупала в свечных лавочках при храмах, на простых шнурках и витых цепочках, много разных крестиков, выбирая то самый гладкий, то узорчатый, то простой серебряный. Ты объявил Себя неожиданно, и сразу в такой полноте и красоте, что пытаться искать что-либо другое, передумать, бросить и уйти было немыслимо. Первая мысль, которая мелькнула у меня в голове, когда я увидела тебя: сколько бы ты ни стоил, я отдам за тебя любые деньги и полцарства в придачу. Цена же, которую запросил за тебя волоокий грек, в чью лавочку вывела горбатая улочка Керкиры, главного города на острове Корфу, оказалась на самом деле столь смехотворно низкой, что сначала я не поверила и еще раз переспросила цену. Неужели за тебя... всего-то столько условных единиц?

Довольный хозяин – о, несчастный, он расставался с тобой навсегда – туго запеленал тебя в оберточную вощеную бумагу, снабдил пакетиком и, заклеив поперек узкой ленточкой прозрачного скотча, белозубо улыбнулся на прощание. Тут же, на пороге, я разорвала на тебе все твои одежды. Мне надо было немедленно увидеть тебя и отныне любоваться с той же необходимостью, с какой люди обычно дышат. Ты стал моим воздухом... и воздухом. Любуясь тобой на одном из самых зеленых островов Греческого архипелага, я не догадывалась еще о твоей силе. Красота же твоя нуждалась в аплодисментах. Когда Фрина, модель Праксителя, выходила из моря после купания, греки встречали ее выход аплодисментами. «И разве не известно, – писал Вазари, – что Никомед, царь Ликийский, обуреваемый желанием приобрести Венеру работы того же Праксителя, истратил на нее почти все народные богатства?»

Я долго аплодировала тебе. Для нательных крестов ты довольно строен и высок – в длину моего мизинца. По форме своих граней тебя нарекают крестом расцветающей лилии, так обозначил тебя мастер-ювелирщик, работающий по крестам. По твоему «стволу» и «рукам» выбиты смеющиеся брызги света. Но всего этого недостаточно, чтобы так высоко ценить тебя. Этот желтый металл зримо проводит вибрацию радости. Я поднимаю тебя на уровень глаз, смотрю в сердцевинку, прямо в сердце, и не было ни одного раза, чтобы я не начала улыбаться. Обрадованный, радующий меня своей радостью, останься со мной подольше.

Я слышала от людей, что цыгане чувствуют тех, на ком есть крест, и ерзают на полках, если сидят рядом. Похоже на правду, ибо с твоим появлением ни один цыган не приближается ко мне ближе чем на километр. Они вообще куда-то исчезли из Москвы. А раньше – табором на газонах. Да ладно, что цыгане? Даже воры, вынесшие полквартиры, уважительно положили тебя на место, чуть ли не протерев тряпочкой, вынув, правда, из твоего золотого ушка цепочку, которую я подобрала для тебя в той же Греции. Ладно, цепочку наживем, была бы любовь. Ты-то им не дался, коханый мой.

В любом храме я узнаю Спиридона Тримифунтского по жесткой шапке из ивовых прутьев на голове. Самый большой чудотворец был всего-навсего простым пастухом.

КАВТОРАНГ

На Корфу благодарные жители подарили адмиралу Федору Ушакову золотую шпагу за то, что он отбил их от турок. У этой награды есть даже свое название – «Золотое орудие от Греческой республики семи островов».

Мой муж Николай, с которым я венчалась на Троицу в солнечном желтеньком храме митрополита Филиппа, и потом мы растеряли венцы, имел в своем роду почти адмирала, кавторанга, но какого!

Мы растеряли венцы, о чем я лично ничуть не жалею. Так вот, у Коли, которого со мною рядом больше нет, и я просто молчу и не хочу заводиться на эту тему, был славный предок. По-настоящему славный на всю Россию. Этим замечательным предком, которым стоило гордиться, был капитан Александр Казарский, что на маленьком 18-пушечном бриге «Меркурий» в турецкую кампанию вывел из строя два турецких линейных корабля. (Смотри полотно Айвазовского «Бой брига „Меркурий“ у берегов Босфора».) О самом бриге тоже не все знают. Бриг «Меркурий», двухмачтовый парусный военный корабль, появился в составе флота в 1819 году, предназначался для дозора и разведки. Судно построено по чертежам корабельного мастера Ивана Осьминина. Корпус брига из крепкого крымского дуба. Ну, про длину его палубы и ширину без обшивки не стану писать.