Мой отец генерал (сборник)

«Мы с вами – люди, взятые в удел. Кто в чем призван, тот в том и оставайся, холост – холостым, женатый – женатым, другого состоянии для себя не ищи. Тот в том и оставайся...»

«Ну, пусть он полежит. Он же тебе не мешает».

«Как же не мешает. Он же пьяный».

«Интересно, – уже про себя, – как же он мне не мешает и лежит? Днем мужчины не лежат».

И свекрови в трубку уже громко: «Лежит. Я его видеть не могу, как он лежит».

– Ну вот, наконец-то, – сказал отец Олег. – Наконец-то я дождался, когда вас обвенчаю.

Таинство свершается. В Троицу. Над нашими головами плывут серебряные венцы, над мужем – венец массивнее и выше, надо мной – пониже. Мы прошли за священником вкруг аналоя. На полу густо веточки берез. Ангелы протрубили: «И в горе и в радости».

Дионисий полагал, что ангелы подобны искрящейся пыльце из золота, серебра или бронзы либо красных, белых, желтых, зеленых самоцветов или во всех оттенках полевых цветов.

Через три или три с половиной года, написав красивым почерком бумагу на имя патриарха, я заняла очередь на прием в канцелярию патриархии.

– А мы развенчать вас не можем, – окинув текст глазами, благодушно, не торопясь, ответствовал епископ.

– Почему же? – протянула я в свою очередь, так же благостно.

– Ваш гражданский брак расторгнут?

– Совершенно, – заверила я батюшку.

– Собираетесь ли вы в настоящее время вступать во второй брак, венчаться?

– Да нет, пока вроде не собираюсь.

– Патриарх (в тот год Алексий II) не благословляет на развенчание, – вздохнуло должностное лицо канцелярии. – Демографическая ситуация в стране сложная. В данный момент не благословляется.

– Но как же? – не отступалась я, полагая, что каждое начатое действие должно быть закончено.

– Даже если у вас будет бумага о развенчании, – все еще терпеливо втолковывало мне должностное лицо, – что это изменит? Патриарх же не протянет руку, не снимет с вас венцы. Таинство обратной силы не имеет.

– Но как же? – настаивала я.

Епископ посмотрел на меня, про себя, вероятно, произнеся бессмертную реплику из Чехова: «У вас на голове, мадам, табуретка или что?»

– Но все-таки, – не унималась я. – Как же все это теперь будет считаться в духовном смысле?.. Как же? – недоуменно прозвучало еще раз мое вопрошение в стенах канцелярии.

– Ну, – вздохнул батюшка, – будет считаться, что вы свои венцы растеряли.

– Растеряли?..

На секунду я взвесила сие понятие в воздухе, согласилась и приняла его на грудь.

– Растеряли, – произнесла я почти громко вслух, перепрыгивая через лужи на обратном пути. – Растеряли венцы. И все. – Мало ли я сколько в жизни всего теряла. В сущности, я была довольна походом в патриархию.

Мой второй муж, который, как говорят, дан от людей, потому что тот, который от Бога, не пил и не курил, был очень хорош собой. У него была замечательная линия головы, особенно от виска к подбородку. Даже один весьма известный фотограф заметил, что у него чудо какое изобразительное лицо. Он, правда, никогда не мог самостоятельно взять себе ложку из кухонного шкафчика, а так и смотрел молча в тарелку, где в центре озерца из зеленых щей, бросив якорь, стояло бело-желтое яйцо. Однажды я специально не подала прибор, решив посмотреть: совершится ли какое-либо действие с его стороны? Ничего не произошло. Он смотрел в тарелку, будучи ничем, казалось, не обеспокоен. Не помню, на какой минуте, не выдержав, я подсунула ему под руку ложку. «Ешь!!!» – отдала я приказ по армии.

Скажу в его защиту, он всегда охотно выносил мусорные ведра. Конечно, мой красивый муж с аристократическими корнями совсем не должен был забивать гвозди, не думаю, что он знал даже, с какой стороны это делается. Его бытовая беспомощность была довольно милой. Спасибо той же армии, которая обучила его самостоятельно стирать носки, так что мне никогда не приходилось делать этого. Но это, пожалуй, и все.

Я любила его, а он любил меня. Так что я даже однажды произнесла вслух, возможно, и сглазила: «Знаешь, я так счастлива за тобой!» Имея в виду, что за ним как за мужем. В какой-то степени за стеной. Но наш домик Наф-Нафа не устоял. Между нами встал в свою вертикаль третий. Чужой. И все рухнуло. До этого он долго, почти год, дремал, свернувшись зелеными кольцами, даже не выжидая, зная, что непобедим. Он дремал, поигрывая хвостом, давая нам возможность забыться и восклицать: «Ох, как же мы счастливы!» Он смотрел на меня своими подслеповатыми глазками с витража, встречая в холле наркологического отделения. Направо – наркоманы. Налево – алкоголики. Мужа уводили налево. И в первые дни рекомендовали приносить больше минеральной воды, потому что он спит и отдыхает.

Бедный, бедный Кока. Мне было жаль его. Сорвался. С кем не бывает. Надо будет написать ему ободряющую записку. Я напишу ему: «Милый Фодя....» Такие мы придумали себе имена, парочке счастливых зайцев. Заяц, муж, с газетой «Советский спорт» на диване – Фодя, и зайчиха в клетчатом фартучке на кухне – Падя. «Милый Фодя, ты, наверное, сидишь на койке, свесив уши и опустив лапы, так вот, совсем не надо так сидеть, а напротив – приободриться. Все будет хорошо».

– Не забудь, пожалуйста, в следующий раз пару пачек «Уинстон». – Фодин голос в трубке был уже не таким глухо-безжизненным. Жизнь продолжалась.

На какой-то очередной срыв в году я апатично смотрела в выщипанные бровки заведующей наркологическим отделением.

– Знаете, – с оттенком гордости рассказывала мне ладно подкрашенная заведующая, – наше отделение – одно из лучших. У нас все известные лежали, и не по одному разу. Высоцкий, Шукшин...

– Ну вот, – не отчаивалась я. – Известные.

Не все было так плохо в отделении, где лежал Фодя. Последний раз он нашел даже там работу. Мужик, его сосед по койке слева, когда очнулся после капельницы, так проникся к мужу за его действительно лучшие качества: негрубость, начитанность, футбольную осведомленность, – что тут же предложил ему должность менеджера по продаже обрезной – или не обрезной? – доски из дуба и ясеня в своей строительной фирме. И затопив, не без моего участия, наш семейный баркас, он вступил рабом на галеру. И мне казалось, он стал счастливее, как был когда-то на казарменной койке. Им командовал старшина, самому ему ничего не надо было решать, и его лиселя провисали ровно настолько, чтобы плыть по течению.

ЧТЕНИЯ

Разобрали крышу, и этого расслабленного, на веревках, на его же постели, спустили Христу прямо на колени. И Христос сказал ему: «Возьми свой одр и иди», – и тот пошел. А в этих маленьких глинобитных домиках вообще окон не было. Было темно, жарко и еще битком набито народу, потому что эти родственники или те, кто нес того расслабленного, не смогли внутрь пробиться, но и не отступили – на крышу полезли. Но вот что интересно: когда они эту крышу разобрали (нанесли, между прочим, вред хозяину мазанки), то в комнатку хлынул свет. Свет вещественный и тот самый, фаворский, из сердец их, ратующих о помощи. И вышло так, что лучи их малых зерцал отразились от главного зерцала Бога – и реакция произошла. И расслабленный пошел.

«Из алтаря выхожу с трудом на малый вынос...» – отец Димитрий хочет сказать, как трудно ему выйти в мир, а не пребывать все время с Богом. Как он свидетельствует: «Священник Иоанн Шанхайский после литургии еще час-полтора оставался в алтаре... медлил». И отец Димитрий хочет медлить, но надо выходить.

Матушка стоит в сторонке, беременная, как рождественская елочка. Скоро еще один веселый шарик закрутится на ее веточках.

«Чтения в трапезной по четвергам – ни с чем не сравнимые» – это он так обычно говорит в конце проповеди. «Не забудьте про четверг, на этой неделе состоятся наши душеспасительные, ни с чем не сравнимые чтения». В шутку, конечно.

И мне – в мир.

В Англии – во времена Шекспира, в эпоху Возрождения – люди обладали удивительно развитым чувством колорита. Одна торговая фирма разослала список товаров, где были перечислены семьдесят четыре цвета. Один только серый цвет, который на языке символов означал: уныние, ошибка, обман, бедность, нагота, – имел названия: «цвет пепла», «цвет трубочиста», «крысиный», «жемчужный», «серый нищенский», «серый джентльменский».

И не «джентльменский» вовсе, а самый нищенский заполз и держит в плену. Если просто уныние, справляешься, а когда с тревогой... С тревогой – плохо.