Мой Петербург
Шрифт:
А почему «похлеще»? Потому ли, что благоустраивать городской быт в таком холодном и болотистом месте очень трудно, или потому что нечто потустороннее было в его основании? С первых лет он был алчным, ненасытным. Со всей России сюда собирались бродяги, нищие, крестьяне на заработки… Везли товары, гнали скот. Даже кости для костеобжигающих заводов сюда привозили со всей России.
Всё это оседало в столице. Город ещё спал, а на скотопригонных дворах, на железной дороге, в порту кипела бурная деятельность. На всех подступах к городу по железнодорожным веткам тянулись ряды пакгаузов. Их не хватало, и огромное количество товаров сваливалось прямо на землю — горы бочек, бочонков, тюков, кип, мешков… Что-то было накрыто брезентом от вечного питерского
Попытки обустроить город канализацией предпринимались ещё в XVIII веке. Ощутимые результаты это начинание дало при Екатерине II. В 1770 году она поручила генералу Бауеру провести в главных улицах кирпичные подземные трубы глубиной в 4 и шириной в 3 фута и дать им уклон к Неве или каналам, в которые сливалась бы уличная вода и жидкие нечистоты из домов. С большими издержками это приведено было тогда же в исполнение и принесло ту выгоду, что «низкие места стали примерно осушаться», а вынутой землёй был поднят уровень улиц, в которых устраивались трубы. Но это принесло и огромный вред для города. Содержимое труб засорило и испортило почти все петербургские воды, сделав их источником болезней и эпидемий.
Всех подземных труб к концу XIX века проведено было до 60 тысяч сажен. В трубы стекали уличные нечистоты, дождевые, банные, прачечные и фабричные помои, выбросы из ватерклозетов.
Кроме того, очистка города производилась и вывозкой. В ящиках на лошадях и в лодках летом вывозились нечистоты выгребов, квартирные помои и животный навоз. Лодки нагружались между Семёновским и Обуховским мостами на Фонтанке. Вывозились нечистоты на Гутуевский остров, за Митрофаньевское кладбище, за Московскую заставу у Царскосельской железной дороги.
А мимо Митрофаньевского кладбища и Громовского старообрядческого за Московскую же заставу тянулось версты на три-четыре Горячее поле. Та часть Горячего поля, которая прилегала к кладбищу, издавна была отведена под свалку городского мусора. Точно так же в том месте поля, которое близко подходит к городским бойням, возникли целые курганы навоза — со скотопригонного двора. К свалке на Горячее поле сходились тряпичники из тех, кто бродил по мусорным ямам и навозным кучам, роясь в мусоре, добывая кости, тряпьё, рваную бумагу.
О Горячем поле ходила дурная слава: оно стало притоном для нищих, воров и прочих «рыцарей печального образа», как их называет Анатолий Бахтиаров. На огромных грудах мусора и навоза бездомные, иначе — босяки, где-то в укромных местах выкапывали норы или пещеры, просто ямы для ночлега. Сюда они перебирались в летнее время из петербургских ночлежек.
В Петербурге в прошлом веке существовало несколько ночлежных домов. Единственный приют для бездомников, построенный городом, был на Никольской площади, рядом с биржей для чернорабочих. При нем была дешёвая народная столовая — для бедных.
В заметке «День в городском ночлежном доме» Бахтиаров хвалит этот дом, отмечает, что там тепло и сухо, по ночам — электрическое освещение, много воздуха, нары железные, окрашенные белой масляной краской.
В ночлежном доме ночевали портовые рабочие, нанимающиеся подённо, нищие. Но пускали туда только по паспортам. Не имеющие паспорт шли в ночлежки Макокина, или Кобозева. Рядом с Сенной площадью, в квартале между Горсткиной улицей и Забалканским проспектом (теперь Московским) находилась «Вяземская лавра» — местное шуточное обозначение типичной трущобы Петербурга. Князья Вяземские, дворец которых выходил на Фонтанку, на своем участке построили несколько домов «под жильцов». Там скученно ютилась городская беднота, общее количество жителей достигало десяти тысяч. Это был целый мир — ресторации, бани, тряпичный двор.
Тряпичные дворы существовали в домах, где квартировали маклаки-тряпичники. В отличие от тех, кто рылся в мусорных ямах, эти были более зажиточные, ходили по
дворам, скупая у обывателей разные кухонные отбросы: кости, бутылки, жестяные коробки, тряпьё. В тряпичном дворе тряпьё хранилось в сараях. Тут же лежали груды костей и кучи ломанного железа — подковы, гвозди…Во всех углах Тряпичного двора Вяземского дома были горы грязных тряпок, лохмотьев, бумажек, подошв и тысячи подобных предметов, которые по всему городу выбрасывались обывателями за ненужностью в ямы задних дворов. В одном месте поперёк двора на веревках сушились ряды пёстрых тряпиц для продажи на толкучем рынке, где по воскресеньям устраивался так называемый «развал» и со всего Петербурга собирались тряпичники и татары-старьёвщики.
Всеволод Крестовский, описывая Вяземскую лавру, замечал, что «переходить тряпичный двор оказывалось весьма затруднительно: в течение более чем двадцати лет он ни разу не чистился, ни разу не подметался. Летом он являлся какой-то зловонной трясиной, куда по щиколотку уходила нога; зимою же образовывалась сплошная ледяная гора бурого цвета. Чуть только начнется оттепель, как со всех концов и углов гнилого, пробрюзгшего дома начинала стекаться сюда мутная, грязная вода, которая под утро при новом морозце подбавляла новый ледяной слой к прежней бурой коре, и вот к весне изо всего этого образовывалось такое болото, по которому впору ходить было только в охотничьих сапожищах. И этот двор, вместе с его грудами тряпья, между прочим, служил местом ночлега для разных бездомников, особенно для „бродячих“ женщин».
Когда в 1869 году при однодневной переписи дома Вяземских стало ясно, что многочисленные его приюты являются источниками эпидемий, возникла необходимость устройства ночлежных домов, сколько-нибудь отвечающих санитарным нормам. Тогда же полиция настояла, чтобы тряпичники из Вяземского дома выехали за город. После этого была сделана очистка самого двора.
В 1883 году в столице образовалось филантропическое общество ночлежных домов с целью дать нуждающимся временное убежище за умеренную плату.
Нищенство было запрещено в Петербурге. Но, маскируясь, оно существовало всю историю города. В какие-то периоды усиливалось и становилось явлением обычным. Дряхлые старики, дети, женщины с грудными младенцами, уличные музыканты… Особенно много их становилось зимой, преимущественно накануне рождественских праздников. Сотни бедняков скитались по городу, не зная, где они будут ночевать вечером.
В обязанности городовых входило приводить таких людей в «Комитет для разбора и призрения нищих». Зимой комитет заседал два раза в неделю: по четвергам и понедельникам. В приёмной комнате вывешивался бюллетень о количестве прибывших за этот день нищих. Была книга для записи пожертвований в пользу нищих. Комитет мог выделить пособие нищему-старику. Детей определяли в разные благотворительные заведения и в ремесленные училища учениками. Дряхлых и больных — в богадельни и больницы, здоровых — на фабрики и заводы, праздношатающихся и бродяг — к мировым судьям, которые чаще всего за бродяжничество приговаривали их к тюремному заключению.
Пока решалась участь приведённых нищих, последние жили на иждивении Комитета. Иногда в Комитет приходили справляться, не забрали ли родственника. Случалось, что милостыню просили нищие «из благородных». Опуститься за эту черту было нетрудно — случай, несчастье, пристрастие к выпивке. Нищих из дворян помешали в комитете в так называемую дворянскую половину, с матрасами и подушками для спанья.
Бахтиаров относит к нищим и уличных музыкантов, «которые выпрашивали милостыню под предлогом художественного дилетантизма». В Петербурге шаталось множество бродячих музыкантов. Они съезжались сюда из Италии, Чехии, Германии. Собирались целыми артелями. Например, чешские арфисты приезжали в Петербург на летние заработки. Многие из них бродили по дачам в окрестностях столицы. Среди бродячих музыкантов особо выделялись шарманщики — немцы, итальянцы и свои, русские.