Мой XX век: счастье быть самим собой

– Ты помнишь остров Имброс, мимо которого мы плыли? – спросила я. – Грозу над ним? Ты помнишь мальчика с дудкой? Он шел за стадом овец, как Дафнис. Помнишь зуавов из Салоник? Закат над Олимпом?

Вытряхивая все это и многое другое из закоулков памяти, я заметила, что он насторожился, помаргивая глазами, и вдруг провел рукой по лицу сверху вниз, словно снимая паутину. Знакомый жест, собирающий внимание. Я продолжала:

– Современному человеку, глядящему в бинокль с парохода на древние берега, в пустыню времени...

– Погоди, – остановил он меня, – довольно. – Медленно отвинтил «паркер», полез за книжечкой в боковой карман и что-то отметил в ней. Потом простился и ушел к себе. На другой день он, как всегда, с утра сел за работу».

После этой прекрасной цитаты следуют мои размышления: «И стоило сесть за письменный стол, как ожили недавние события: Одесса, Константинополь, пароход «Карковадо», русские офицеры, зуавы, хозяйка публичного дома с тремя девочками, жуткий скандал, разразившийся из-за этих «девочек».

Моя книга не является литературоведческим или литературно-критическим исследованием, для которого обязателен научный аппарат. Она принадлежит совершенно иному жанру, отличному как от литературоведческого исследования, так и, допустим, от исторического романа. Это скромный, но имеющий чрезвычайно широкое распространение в нашей словесности жанр биографии, то есть документально-художественного повествования, каковых выходит в наших издательствах очень много. К этому жанру, к примеру, принадлежит большинство книг серии «ЖЗЛ», многие книги серии «Пламенные революционеры», по тому же принципу пишутся многие «политические романы» и т. д.

И я уверен (а большинство непредубежденных читателей со мной согласится), что стоит методологию рецензента «Судьбы художника» применить к любому из произведений такого рода, как на их авторов посыплются те же самые обвинения: где ссылки, где сноски, где научный аппарат?..

Однако из множества книг подобного жанра рецензент и редакция журнала «Вопросы литературы» выбрали для нанесения «удара» именно мою книгу, сделав вид, что о существовании жанра беллетризованной биографии им ничего не известно, как будто такого жанра и нет вовсе.

Впрочем, обращение к моей книге и прямой, честный разговор о ней как о книге именно такого жанра был бы, конечно, полезен и лично мне, и жанру в целом. Такой разговор, бесспорно, затронул бы и тот взволновавший автора «заметок» вопрос, которым практически и исчерпывается суть ее статьи: как быть с научным аппаратом в подобного рода литературе? Вопрос этот и в самом деле непраздный. К примеру, в серии «ЖЗЛ» в свое время этот аппарат-подстрочник в конце книги или в конце главы обязательно присутствовал. С некоторых пор редакция от него отказалась. Даже при переизданиях ранее написанных книг, располагавших таким аппаратом, он снимается.

Почему? Да потому, что книги серии «ЖЗЛ» рассчитаны не на узкого специалиста, а на массового читателя. Правильно ли это? Вопрос этот, бесспорно, заслуживает обсуждения.

Вполне вероятно, что книги того типа, к которым принадлежит моя «Судьба художника», должны иметь свой соответствующий данному жанру аппарат: скажем, список используемой литературы с указанием выходных данных и страниц. Можно, а точнее, и необходимо делать отсылки к тем либо другим источникам в тексте, что я и делаю там, где это органически ложится в текст.

Но это не всегда получается. И читая, к примеру, беллетризованную биографию Рузвельта или художественно-документальную повесть о Наталье Пушкиной, видишь, из каких документов эпохи взяты те или иные реалии повествования, однако странно было бы в каждом случае требовать от авторов сносок и ссылок.

Бесспорно одно: жанр такого рода имеет право на существование и полезен читателю. Более того, он вызывает самый живой читательский интерес. Польза такого жанра прежде всего просветительская. Готовя такого рода беллетризованную биографию, автор самым тщательным образом изучает источники, систематизирует их, проводит необходимый отбор, то есть делает ту работу, которая не под силу даже любознательному читателю – и в документально-беллетризованной форме воспроизводит ту или иную человеческую личность и то время, которому этот человек принадлежал.

А вот как быть тут со сносками, со ссылками, с аппаратом – давайте обсудим. Здесь есть проблема, есть вопрос – если честно подойти к теме.

Но что делает автор «заметок» в «Вопросах литературы»? Т. Толстая подменяет тему, подменяет тезис и делает вид, что совершенно не разбирается в литературном деле.

Снова вернемся к первым страницам «заметок» Т. Толстой: «Подзаголовок свидетельствует, что перед нами – научная монография».

Т. Толстая делает невинную вроде бы передержку: биографический роман, документальное повествование, из скромности названное «Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого», перевела в жанр научных монографий, а уж после этого разделала мое сочинение под орех, требуя и обвиняя, негодуя и издеваясь... Возможна ли хронологически дотошная публикация семейных архивов в художественном произведении (здесь я вовсе ничего не говорю о его качестве, это дело действительно читателей и критиков), каковым по жанру и является моя «Судьба художника»? Если подходить к писательству, конечно, не дилетантски, а с творческих позиций?!

И вот размышляю над вопросом: почему такой «разносной», неуважительной критике подверглась моя книга «Судьба художника», да и другие книги об А.Н. Толстом со стороны Т. Толстой? Ведь каждая страница моих книг пропитана любовью к замечательному писателю... Видимо, это объясняется тем, что многие годы я работал с Людмилой Ильиничной Толстой, которая мне помогала понять характер Толстого, многое рассказывая о совместной жизни с ним. И так уж случилось, что Людмила Ильинична «увела» Алексея Николаевича из семьи, от Натальи Васильевны Крандиевской и детей. Ни Наталья Васильевна, ни дети не простили ему этой женитьбы...

Людмила Ильинична Толстая в верстке прочитала мою книгу «Алексей Толстой», вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей». Вот ее отзыв: «Многоуважаемый Виктор Васильевич, благодарю Вас за письмо и добрые слова обо мне. Я ценю Ваше мужество и преданность Алексею Николаевичу. В отзыве о Вашей книге я руководствовалась общими с Вами интересами и стремлением, чтобы первая книжка такого жанра об А.Н. Толстом была написана содержательно и увлекательно. Потому и считала своим прямым долгом оказать Вам посильную помощь. А право на суровое редактирование признавал за мной даже сам Алексей Николаевич. Мне отрадно было узнать, что Вы сделали в книге немало поправок в связи с моими пометками. Естественно, что мне хочется скорее увидеть Вашу работу».

Благодарный за ее многолетнюю помощь в работе, я написал страничку в своей книге о ней. Может, эта страничка вызвала такую нескрытую ненависть и к Алексею Николаевичу, и к его биографу?

В этом разговоре эта страничка не кажется мне лишней: «Толстой встал, накинул теплую тужурку и спустился вниз. В саду по-прежнему суетилась Людмила Ильинична со своими посадками. Он ласково посмотрел на нее. Прошло уже несколько лет со времени их женитьбы, жизнь его шумна и по-прежнему насыщенна, и он ни о чем не сожалеет. Ласковая, нежная, говорливая Людмила Ильинична всегда была с ним рядом, разделяя его радости и огорчения. А он так нуждался в этом. Да и она чему-то научилась у него: помогала работать над сценарием «Золотого ключика». Нет, он не поминает лихом и Наталью Васильевну. В конце концов, они дружески рассталась и до сих пор переписываются. Только с Людмилой ему стало как-то теплее и проще жить на свете. Они провели эти годы дружно и весело. Что бы она ни делала, он всегда поддерживал ее, восторгался ею. Даже если она сварит обыкновенную манную кашу или сосиски. И ничуть не грешил против своей совести, потому что ему действительно нравилось все, что делала его очаровательная жена. Вот и сейчас он никак не мог умерить свой восторг, видя, как торжественно и любовно она сажала его любимые розы...» (Судьба художника. С. 489).