Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
– Не то слово, посмотрите, давно таких рецензий не было в нашей печати.
«Клеем и ножницами» – так называлась рецензия Т. Толстой о моей книге «Судьба художника», рецензия явно недобросовестная, написанная без знания предмета и без соблюдения элементарных этических норм, принятых в литературе, в обществе, где угодно... Но именно поэтому мне казалось, что вскоре появится ответ на эту дикую выходку редакции журнала, поместившей столь безответственную рецензию. Но ничего подобного не произошло, напротив, широко покатился слушок об этой рецензии, некоторые с удовольствием ее читали, смаковали, предчувствуя близкое крушение партийной карьеры писателя, который открыто и настойчиво утверждал в своих сочинениях свою любовь к России, ко всему русскому. В цэдээловских кругах потирали ручки от удовольствия: сначала «свергли» Сергея Николаевича Семанова, потом обвинили во всех смертных грехах Михаила
Меня-то это не очень и беспокоило: в черном списке я оказался уже в 1969 году, после того, как опубликовал статью «М.А. Булгаков и «Дни Турбиных» (Огонек. 1969. № 11. Март), указав на некоторых ненавистников русского писателя.
Эти «заметки» просто ошарашили меня, естественно, я тут же бросился к письменному столу сочинять «Письмо в редакцию» журнала «Вопросы литературы», ну ладно, если столь безграмотное сочинение было бы опубликовано в каком-нибудь литературно-художественном журнале, где теоретическое невежество в тех или иных вопросах вполне возможно и даже допустимо, но тут-то журнал теоретический, историко-литературный, предполагается, что его редактируют ученые люди. Было над чем задуматься...
Заметки «Клеем и ножницами», возможно, и не нуждались бы в специальном ответе. Уже по своему тону, каковой счел возможным избрать рецензент. Тон этот, пренебрежительный, снисходительно-барский, имел своей целью вовсе не выяснение истины, а желание обидеть и оскорбить автора документального повествования «Судьба художника». Или и впрямь задача «заметок» заключалась в том, чтобы своей бранчливостью, пристрастностью и недоброжелательством отнять у автора желание спокойно и по-деловому ответить своему крикливому оппоненту. Но интересы дела были превыше всего, превыше личных амбиций. И писал «Письмо в редакцию» вовсе не в свое оправдание, а в защиту жанра беллетризованной биографии.
Вместе со мной разделили гнев против этих «заметок» Олег Михайлов, Аркадий Савеличев, Валентин Сорокин, Анатолий Жуков и др.
В моем архиве сохранился текст «Несколько вопросов «Вопросам литературы», написанный Аркадием Савеличевым, близко к сердцу принявшим клеветнические измышления Т. Толстой. Приведу из письма Аркадия Савеличева несколько абзацев:
«Уже первоначальное, поверхностное знакомство с «антистатьей» Т. Толстой наводит на два удручающих размышления. Родственные связи автора использованы (кем? редакцией? какой-то «группой»?) лишь только для того, чтобы заодно с В. Петелиным очернить и самого Алексея Толстого, великого советского писателя, патриота и гуманиста. Второе: хотя «антистатья» и напечатана в теоретическом литературном журнале, она несет в себе совершенно очевидный заряд теоретической неосведомленности, вульгаризации писательского труда и беспардонной невежественности, т. е. и рассчитана-то попросту на обывателя, падкого до всяких скандалов, «разоблачений», «пропечаток» и т. п. Не странно ли, если принять во внимание назначение журнала – быть теоретическим компасом в бурном литературном море? Ничего себе «компас»!
Но от тезисов – к доказательствам и размышлениям. Прочтите внимательно все, что касается Крандиевских, и вам станет... стыдно, да, да. Не за Толстого, разумеется. Чудовищное, плохо скрываемое неуважение к автору «Хождения по мукам», даже какая-то бесчеловечность к памяти и славе своего славнейшего родственника; желание ради каких-то семейных, клановых притязаний измазать грязью и самые отношения Толстого с Натальей Крандиевской, отношения, кстати, очень тепло и уважительно написанные В. Петелиным. Геростратов труд – выжечь дотла все доброе, человечное, какое-то мещанское сладострастие – поваляться на прахе ничего им плохого не сделавшего родича. Кто внушил это не слишком-то благодарное чувство, кто вложил перо в руки так мелко враждующей родственницы? Это на совести редакции журнала «Вопросы литературы», ее позорящая тайна.
Второй тезис требует более детального рассмотрения. Расчет на обывателя – лукавый расчет, ибо обыватели есть в любой среде, в том числе и писательской. Мол, за милую душу проглотят «пропечатку»! И начинаются однообразные выписки из первоисточников и из книги В. Петелина, подчеркивая словесные заимствования.
Список первоисточников, которыми пользовался Пушкин, занял бы много страниц. И бесспорно,
что этим же списком, плюс и произведениями самого Пушкина, пользовался и Алексей Толстой в работе над «Петром Первым». Он тоже заимствовал, использовал и т. д. А «Хождение по мукам»? При некоторой автобиографичности (посвящение Н. Крандиевской, некоторые черты сестер) основной груз исторического материала «добыт», извлечен из каких-то других материалов. Те же слова в комментариях А. Алпатова: «В романе «Сестры» A. Толстым использован был также целый ряд газетных и документальных материалов...»Не странно ли? Все исследователи таких разных писателей, как А.К. Толстой. А.С. Пушкин, А.Н. Толстой, не сговариваясь, уважительно, с достоинством говорят: «использовал» то-то и то-то. Не сравнивая B. Петелина ни с Пушкиным, ни с Толстыми, все-таки спросим сами себя: почему же в этом праве отказано автору «Судьбы художника»?
Снова вернемся к первому тезису. Т. Толстая делает невинную вроде бы передержку: роман, скромно названный «Жизнью», низводит до биографического очерка и, исходя из этого, подспудно требует какой-то хронологической, дотошной публикации семейных архивов. Но возможно ли такое в художественном произведении, каковым и является «Судьба художника»? Если подходить к писательству, конечно, не дилетантски, а с творческих позиций?!
Это тоже вопрос «Вопросам литературы».
Олег Михайлов тоже послал в журнал свои полемические заметки, в которых говорил о специфике жанра беллетризованной биографии, о том, как используется документ, как он растворяется в прямой речи героев, в несобственно-прямой речи, внутренних монологах и пр. и пр.
Но редакция «Воплей» даже и не думала публиковать эти письма в редакцию.
И вот почти два месяца я пишу «Письмо в редакцию»... И думаю, размышляю, пылаю гневом...
«Автор «заметок», подписанных Т. Толстой, наивно делает вид, что рецензируемая книга «Судьба художника» – всего лишь свод хорошо известных свидетельств, доступных широкому читателю по сборнику «А.Н. Толстой в воспоминаниях современников». Рецензент не видит (точнее, не хочет видеть), что в моей книге о Толстом использовано огромное количество совершенно уникальных архивных материалов, не доступных пока что не только широкому, но и профессиональному читателю-филологу. Тут и огромное число писем, и оставшиеся в архивах заметки и черновые наброски самого Толстого (в том числе его записные книжки), и документы, характеризующие время, эпоху, в которую жил и творил мой герой.
Здесь автор «заметок» вдруг становится глух и нем, ибо это не подходит сквозной порочащей идее – «клеем и ножницами» и ее совершенно опровергает. Надергав несколько цитат, выявив несколько соответствий, вполне допустимых и даже оправданных, в размышлениях Алексея Николаевича Толстого, данных как воспоминание о недавно прожитой жизни (см. первые страницы книги: отсюда и нежное обращение к своей подруге – «Уж очень ему и Соне хотелось утереть нос всем этим меценатам и показать им, как надо веселиться. Правда, много было хлопот и беготни...» и т. д.), автор «заметок» торжествующе восклицает: «шпарит по тексту записной книжки», «безопаснее держаться ближе к тексту, переписывая слово в слово, только, боже упаси, не ставить кавычек»; «соединяя несоединимое, склеивая несклеиваемое», «метод клея и ножниц творит чудеса», «клей плюс ножницы» и т. д. и т. п.
В каждой работе найдутся свои слабости и уязвимые места. Есть они, возможно, и в моих книгах об А.Н. Толстом. Досадно, что в двух случаях повторяются фразы – сперва как несобственно-прямая речь, затем – как цитаты. Но эта авторская нарочитость (а может, действительно и небрежность?!) возводится в стиль и метод работы, из нее делаются неоправданные выводы и обобщения. Совершенно оставляется в стороне контекст, порою требующий (как это было, например, в случае с очень важным для Толстого «Открытым письмом Н.В. Чайковскому») именно повторения одного и того же документа. Так уж случилось, что это письмо стало поворотной вехой в судьбе большого советского писателя, порвавшего с эмигрантским прошлым и «по примеру Петра I» пожелавшего «хоть свой гвоздик собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль», вернувшегося в новую Россию, чтобы помочь строить ее.
И наконец, чисто «художественные» домыслы.
Под пером автора «заметок», подписанных Т. Толстой, я якобы изображаю замечательного русского советского писателя «злобным брюзгой», «вороватым» подсматривателем чужой жизни, «человеком с убогой фантазией». Все это остается на совести писавшего. Темперамент, желание во что бы то ни стало опорочить мой труд перехлестывает очевидность. Отсюда – «цитаты со взломом» из моей книги: оборванные, изуродованные, изувеченные. Отсюда – притягивание за волосы посторонних фактов, отсюда произвол оценок и обобщений.