Мой XX век: счастье быть самим собой

– Этот вопрос и я задавала Алексею Николаевичу, ведь Никита с 1917 года, а Дмитрий с 23-го, и действительно все их ровесники воевали. Отец спас их, все-таки он был очень влиятельным человеком, умел пользоваться этим влиянием. Как-то с досадой он упомянул, что он не мог выдержать вида того, как Никита на коленях стоял и просил: «Отец, спаси меня от армии, не для того я учился, чтобы стать пушечным мясом в этой войне», а Никита был действительно способным физиком, знал языки, отец пристроил его в организацию, которая тут же выдала бронь. А Дмитрий учился в консерватории, как-то тоже избежал этой военной участи...

– А мои два брата, Петр с 14-го и Владимир с 24-го, погибли на фронтах Великой Отечественной, Николая с 26-го спасла Победа...

Мог ли я, узнав об этом, искать знакомства с сыновьями графа? Нет, конечно, тем более биографических материалов оказалось целое море...

В этот вечер запомнился мне Дмитрий Алексеевич, действительно, как многие и до этого вечера говорили, он очень был похож на отца... Он много играл на фортепиано, репертуар его был обширен, кое-что сыграл он и из своих сочинений, но эти сочинения были, мягко выражаясь, бледноваты... Нет, не потянуло меня и после этого вечера продолжить знакомство с сыновьями одного из моих любимых героев, тем более с Татьяной Толстой, дочерью Никиты, которая скромно тогда сказала: «Да, я пишу, но пока не печатаюсь...»

Столетие А.Н. Толстого решил отметить и ЦДЛ, в марте 1983 года должно было состояться обсуждение двух моих книг – «Заволжье» и «Судьба художника». Я подарил десятки книг моим друзьям и единомышленникам, многие прочитали, говорили при встречах лестные для автора слова, упрекали в излишней беллетризации, чрезмерном цитировании документов, которые, по их мнению, нужно было «растворить» в тексте, сделать не столь заметными, как соду в стакане воды, ее ощущают, но не видят.

Аналитические рецензии об этих книгах были опубликованы в журналах «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», в еженедельнике «Литературная Россия», рецензенты – умные, талантливые писатели, независимые в своих суждениях и оценках, близкие мне по духу и борьбе. Может, чуточку не хватало критических пожеланий, ведь автору вряд ли удалось создать многогранный портрет сложного и противоречивого писателя и человека, каким был Алексей Толстой, но все писавшие прекрасно понимали, почему так мало или недостаточно в книгах говорилось об эмигрантском периоде жизни А.Н. Толстого, почему так скудно говорилось о противоречиях знаменитого графа в 30-е годы и пр. и пр. Но общий тон рецензий и устных свидетельств о книгах вызывал у автора чувство удовлетворения проделанной работой, и с открытым сердцем готовился к обсуждению в писательской аудитории, тем более что я знал: председательствовать на обсуждении будет замечательный прозаик и человек Иван Иванович Акулов, добрый, сердечный, тактичный, высказавший мне по книгам немало дельных замечаний, которые могли бы улучшить уровень книг, если бы эти замечания были высказаны раньше и учтены автором при доработке. Ну, что делать... Что не сумел, то уж не вернешь, рукопись стала книгой, все останется как есть. Это итог, возвращаться к этой биографии я уже не собирался, и без этого столько потрачено сил и времени.

Готовились выступить Олег Михайлов, Валентин Сорокин, Николай Сергованцев, Евгений Осетров, Михаил Лобанов, Анатолий Жуков, Дмитрий Жуков... Сергей Михалков как-то обронил фразу, которая до сих пор оптимистически звучит в моем сердце: «Виктор Васильевич, читал, как роман, настолько интересно, я ведь хорошо помню вашего героя».

Я приготовил что-то вроде заключительного слова, в котором должен был сказать и об общих принципах работы биографа, и о тех сложностях, которые возникают у писателя, взявшегося описывать события, в которых принимали участие многие живущие сегодня, у каждого свой взгляд на события, на исторических действующих лиц.

Я как раз этим и занимался – то есть набрасывал себе «листочки» для памяти, когда раздался телефонный звонок. Звонил Феликс Кузнецов, первый секретарь правления Московской писательской организации.

– Что делаешь? Собираешься?

– Да, собираюсь, готовлюсь к выступлению на сегодняшнем обсуждении.

Минутное молчание. Потом Феликс сказал:

– Не стоит тебе выступать, да не стоит тебе и принимать участие в сегодняшнем заседании. У меня есть информация, что против тебя хотят выступить какие-то старушки, знавшие твоего героя не с самой лучшей стороны, а ты об этом ничего не сказал.

– Как же я могу не пойти, ты подумай, все готово; придут мои друзья, коллеги, товарищи, читатели, мне и самому интересно, что будут говорить.

– Ты не забывай, что ты заместитель секретаря парткома Московской писательской организации. И любая критика в твой адрес – это критика в адрес парткома, подумай, как этот факт отзовется в райкоме и горкоме, нам этого не простят. А нет обсуждения, нет и критики. Вот так-то, мой друг. Ну, скажи, что ты заболел, что у тебя поднялось давление, но откажись, твердо тебе советую, как друг.

Давление у меня в то время было стабильное, играл постоянно в теннис, дважды в год ездил в Коктебель, два-три месяца в году жил в Переделкине... С давлением у меня было все в порядке, а вот в душе творилось черт знает что, никак не мог смириться с таким выходом из создавшегося положения. История повторяется, как в 1956 году, когда Алексей Иванович Метченко призывал меня отказаться от выступления «О художественном методе». Тогда я пошел наперекор, а тут начал приводить аргументы за и против, то есть начал колебаться, и трусость победила, а трусость, как сказал Булгаков устами своего героя, – самый смертельный грех.

Я решил послушаться «мудрого» совета и отказаться от участия в обсуждении собственных книг, созданных с такими мучениями и трудностями, без сна, без отдыха, в архивах, в библиотеках. Я надеялся, что обсуждение состоится и без меня, ну, скажем, какая разница, присутствует автор или нет, соберутся читатели, скажут то, что думают, ведь автор заболел, ничего с этим невозможно поделать, бывает, с каждым может случиться. Снова телефонный звонок.

– Витя! – спрашивает Иван Иванович Акулов. – Ты придешь?

– Нет, Иван Иванович, я не могу, заболел, давление поднялось до 180 на 100.

Иван Иванович надолго замолчал, видно, всего ожидал, но только не этого, он знал меня хорошо, много лет, знал как человека не умеющего врать, не скрывавшего своих чувств и мнений, а тут было над чем подумать.

– Да вы проводите без меня, – почувствовав неловкость, я стал было уговаривать его, но я-то тоже хорошо знал Ивана Ивановича, который не умел ловчить ни в жизни, ни в литературе, он-то согласился участвовать в торжественном для друга событии, а ему предлагают нечто другое, далекое от первоначального замысла. Нет, на это он не согласен.

– Ты не думай об этом, выздоравливай, как-нибудь потом соберемся, поговорим, потолкуем.

Ему неловко было продолжать разговор, и только потом я узнал, что и ему звонили то ли из парткома, то ли из секретариата с просьбой отменить это обсуждение, но он твердо отказался, книги хорошие, толковые, вполне заслуживают того, чтобы о них поговорить и сделать какие-то чисто литературные выводы – автор только начинал работать в биографическом жанре.

До сих пор стыдно за это малодушие, опять послушался якобы «доброго» совета...

3. Рецензия в журнале «Вопросы литературы»

И где-то в сентябре 1983 года сижу в парткоме, с кем-то мирно беседую, потом провожу заседание какой-то комиссии. И вот после заседания один из участников спрашивает:

– Виктор Васильевич! А вы читали последний номер «Вопросов литературы»?

– Нет! А что там?

– Рецензия на вашу книгу «Судьба художника».

– Ругают? – спросил я, зная заранее, что в «Воплях» ничего хорошего обо мне и моих единомышленниках быть не может, это не «наш» журнал.