Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Докладчик собирался обосновать ту мысль, что вульгарный социологизм проник в теорию социалистического реализма, проел ее, как ржавчина железо, опутал догматическими цепями. Необходимо, говорил Петелин, разорвать эти цепи и освободить живое тело литературы.
Оберегая своего ученика (и не только его), Метченко настойчиво советовал Петелину отказаться от доклада, вовсе для него не обязательного. И в самом деле: зачем выпускнику-аспиранту, готовящемуся к защите диссертации, совершать теоретические экскурсы, да еще при этом лезть на рожон? «Ты встал на опасный путь, – убеждал Алексей Иванович. – Голову сломаешь. Не таким скручивали». А когда Петелин сказал, что будет выступать, и выступил, их отношения непоправимо испортились: два года после этого эпизода Метченко даже не разговаривал с ним. Так молодой ученый в итоге оказался «на улице», без всякой поддержки и протекции.
Но в жизни остается истиной, что ничто из содеянного не пропадает втуне. Кое-что важное
Полемический накал, острота споров с предшествующим шолоховедением были таковы, что рукопись должна была проходить через издательские препоны тяжело. И кто знает, как сложилась бы ее судьба, если бы не доброе участие и заинтересованное внимание, которое проявили к ней писатели Николай Родичев, Владимир Туркин, Василий Росляков. Их поддержка помогла молодому автору справиться с помехами, книга увидела свет.
Конечно, работы В. Петелина о Шолохове не были чем-то обособленным, одиноким, словно пирамида в пустыне. В этом движении за подлинного Шолохова участвовали видные ученые – Л. Ершов, А. Хватов, Ф. Бирюков и другие их книги и статьи поддержали критический пафос В. Петелина. Вульгарно-социологические наслоения снимались в результате общей, коллективной работы. Да и сам Петелин кое-что уточнил, вышел к новым рубежам с тех уже далеких пор. Свидетельство тому – его новая книга «Михаил Шолохов. Страницы жизни и творчества» (1986), где, в частности, много и основательно говорится о Мелехове как трагическом герое, как выразителе глубинных народных чаяний, надежд, колебаний. «Через этот образ, – отмечает автор, – высвечивается общее и важное – сущность национального характера, в жесточайших испытаниях революции и гражданской войны сохранившего свое нравственное ядро, и возможности беспредельного шолоховского реализма».
В. Петелин подводит в этой работе итог своих тридцатилетних изысканий и учитывает богатый опыт советской науки последних лет, в том числе и такие важные публикации, как статья П. Палиевского «Мировое значение Шолохова» и книга К. Приймы «С веком наравне». Можно сказать, что всем своим опытом он возвращает читателю освобожденных от вульгарно-социологического грима героев Шолохова, показывает их в своем анализе такими, какими изобразил их в своих творениях сам великий писатель.
Наблюдателю со стороны, возможно, показалось странным, что после Шолохова критик обратился к Михаилу Булгакову. Тогда, в середине 60-х годов, многие видели в Булгакове фигуру достаточно спорную, не укладывающуюся в шаблонные представления о писателе советском. Но это был обман зрения. Более того: М. Шолохов и М. Булгаков, как это стало выясняться со временем, – центральные фигуры нашей литературы. Своими произведениями о Гражданской войне они как бы стягивают зияние, провал, образовавшийся в результате невиданных в истории геологических, тектонических сдвигов. Что такое булгаковские «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Бег»? Это словно бы вторая половина того цельного и пылающего революционного мира, где первая – великий «Тихий Дон». Помню, как известный ученый, знаток Шекспира и Мильтона, профессор P.M. Самарин радовался появлению в «Огоньке» статьи В. Петелина «Булгаков и «Дни Турбиных» (1969), говоря: «На нашей улице праздник». Писатель, в силу разных обстоятельств отлученный от литературы, которого литературоведы привычно обходили в своих трудах, посмертно возвращался к читателю.
Булгаковская тема в работах В. Петелина возникала не раз и особенно полновесно – в его книге «Родные судьбы» (1976) и недавней книге «Мятежная душа России» (1986). Одним из центральных является здесь большой очерк «Герои Булгакова», где анализ критика дополняется живыми впечатлениями от встреч, ныне ставших уже историей. Например, о беседах с женой писателя Любовью Евгеньевной Белозерской, давшей живой портрет Булгакова: «Впервые я увидела Булгакова на вечере, который устроила группа писателей-сменовеховцев, недавно вернувшихся из Берлина... Мне нравилось все, что принадлежало его перу. Вы не помните, в каком фельетоне он мирно беседует со своей женой и речь заходит о голубях? «Голуби тоже сволочь порядочная», – говорит он. Прямо-таки эпически-гоголевская фраза! Сразу чувствуется, что в жизни что-то не заладилось... После вечера нас познакомили. Это был человек лет 30 – 32, волосы светлые, гладко
причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезанные, когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит, способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же он походил. И вдруг осенило меня – на Шаляпина! Одет был в глухую черную толстовку без пояса, «распашонкой». Я не привыкла к такому мужскому силуэту; он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила «цыплячьими». Только потом, когда мы познакомились поближе, он сказал мне не без горечи: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась...» На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из «Фауста». Это было в начале января 1924 года...»Любовь Евгеньевна рассказывала Петелину и о годах близости с Булгаковым – о жизни в «тереме-теремке», на антресолях бывшей гимназии, у сестры писателя Надежды Афанасьевны Земской, и в «голубятне» – покосившемся флигельке во дворе дома № 9 по Чистому переулку, где была написана пьеса «Дни Турбиных», и об истории создания веселой и злой комедии «Зойкина квартира», с огромным успехом шедшей в 1926 – 1927 годах в театре имени Вахтангова. Эти живые штрихи дополняют тот рельефный портрет Булгакова, который складывается под пером критика.
В. Петелин был одним из первых, кто стремился развеять легенду о Булгакове – «внутреннем эмигранте», показать его живой и многообразный вклад в движение нашей литературы. Он обосновывает закономерность успеха, какой вызывает сегодня у самой широкой аудитории проза и драматургия писателя – романы «Мастер и Маргарита», «Белая гвардия», «Театральный роман», многочисленные рассказы, пьесы. Возникает речь и об инсценировках булгаковских произведений: кинематограф чутко ощутил, какой клад таится для экранизации в этих вещах. Но, как это, увы, бывает слишком часто, сценаристы и режиссеры стремятся внести нечто свое, будто бы «улучшающее» или учитывающее «специфику кино», а на самом деле грубую и произвольную отсебятину.
На это, в частности, указывала в одном из своих писем к В. Петелину и Л.Е. Белозерская в связи с выходом на экраны инсценировки пьесы «Бег». Следует, мне кажется, привести отрывки из этого письма, опубликованного в том же очерке «Герои Булгакова»:
«Это моя любимая пьеса, и я считаю ее произведением необыкновенной силы, самой значительной из всей драматургии писателя. Вы поймете, с каким интересом я отнеслась к фильму.
Итак, «Бег» подвергся экранизации (подвергся операции, пишут в истории болезни). Авторы сценария понятия не имели о Константинополе тех лет, о его специфике, которая делает, должна делать достоверным кинозрелище. Однако, когда на «Мосфильме» несколько лет тому назад впервые возникла мысль о постановке «Бега» и осуществление ее предполагалось поручить Абраму Матвеевичу Роому, он, узнав, что я связана с Михаилом Афанасьевичем и, в частности, с этой пьесой, приехал ко мне и просил всесторонне осветить жизнь и быт Константинополя, если он займется этим фильмом.
В Турции в те годы еще существовало многоженство, гаремы, было обязательным закрывать чарчафаром лица турчанок. На весь миллионный город одна жена дипломата-турка ходила с открытым лицом и носила шляпу. Ее знал весь Константинополь. Мало того, в трамвае существовало специальное отделение. Когда входила турчанка, кондуктор задергивал занавеску. А в картине на переднем плане гуляют с открытыми лицами две фантастически задрапированные в черный шелк особы...
Что это за старинный дом с окнами модерн и с балконом типа пароходной палубы, где происходит драка?
Серафима идет на Перу. Это не значит в ожидании «покупателя» встать у какой-то загадочной стены – такой на Пере и нет. Пера – главная улица столицы с нарядными магазинами, посольскими особняками, с пестрой европейской и восточной толпой.
Вообще на всех бытовых просчетах, может быть, и не стоит так подробно останавливаться. Поговорим о странностях сценарного замысла, о его неорганичности и неумении вжиться в авторскую мысль. Втиснутые посторонние куски (из «Дней Турбиных» и др.) не врастают в ткань произведения. Получился типичный, выражаясь по-современному, барьер несовместимости.
Разве случайно действия пьесы «Бег» названы автором снами? Не давало ли это ключа постановщикам, налагая, конечно, на них особую ответственность? Правда, они дали сновиденье Хлудову, но злоупотребили повторениями.
Несколько слов об обращении с текстом. Оно не понятно, потому что обедняет игру актеров. Листая пьесу, видишь, как много пропущено во вред фильму. Во вред фильму и произвольное обращение с образом Хлудова (кстати, по-настоящему не передал своей игрой замысла автора Дворжецкий, изображающий этого генерала). Сценаристы оставили его в эмиграции, что значит совершенно не понять и исказить образ Хлудова. Даже Чарнота, лихой кавалерист по преимуществу, при всей своей примитивности говорит Хлудову, узнав, что тот хочет вернуться в Россию: