Мой XX век: счастье быть самим собой

Все наши дела литературные неотделимы от человеческих, житейских; словно годовые кольца у дерева, наслаиваются события, а в них – наше бытие, судьба наша, приятия и отталкивания, обычная, естественная жизнь в литературе.

Вот машина времени в памяти моей дает обратный ход и легко переносит меня в середину годов 50-х.

Филфак Московского университета: мы, как и все в стране, напряженно переживаем происходящее, выслушиваем старших, рассуждаем, как можем, сами. Все встало на ребро! Вчерашние комсомольские вожаки наши, грозные ревнители чистоты сталинизма – И. Виноградов, А. Лебедев, Ю. Рюриков вдруг круто меняют свою позицию. Казалось бы, только вчера учитель мой – профессор Гудзий ужасался их ортодоксальности, проводимым ими «кампаниям». А сегодня они прозрели и с той же неистовой прямолинейностью пошли против самих себя – вчерашних. В 1954 году – дискуссия о социалистическом реализме; попытка поубавить в нашей теории бетона. Молодой кандидат наук М. Кузнецов (опять же недавно выступавший с самых догматических позиций застрельщиком в разгроме «школы Веселовского», куда попал и бывший наставник его Гудзий) теперь сам же и ревизует постулаты.

Здесь, конечно, причудливая смесь молодой искренности и демагогии, наивного желания абсолютной истины и затаенных устремлений свести давние счеты. Как всегда, при большой ломке. Но в общем – интересное время, лизнувшее обжигающе и дремлющую полунауку – литературоведение, очень косный и поныне мир. Концепции здесь складываются на десятилетия, и расшатать их, кажется, невозможно. И если в соседних науках, например в истории, разгромом печально памятной школы М. Покровского наиболее вопиющие уродства были устранены, то в литературоведении подобной хирургии своевременно проведено не было и вульгарная социология пустила свои метастазы по всему телу нашей словесности.

Со временем трафареты только уплотнялись. Например, взгляд на М. Шолохова и его гениальный «Тихий Дон». Здесь с 30-х годов герой шолоховской эпопеи Григорий Мелехов рассматривался как отступник, которого жестоко карает автор. В книгах и статьях И. Лежнева, С. Динамова, В. Гоффеншефера, В. Гуры и многих других само казачество, с его историческим укладом и поэтичными обычаями трактовалось как безусловное скопище отвратительных, бесчеловечных черт и свойств. Пожалуй, наиболее заостренно сформулировал эту концепцию И. Лежнев, заявивший в книге «Путь М. Шолохова» (1948), что «наши люди» в «Тихом Доне» – только профессиональные революционеры, и отказав в этом семье Мелеховых и, по сути, народу, изображенному в эпопее.

Ту же смерзшуюся от времени трактовку продолжил в 50-е годы молодой литературовед Л. Якименко, доказывавший, что путь Мелехова – «путь утрат многих прекрасных человеческих свойств и качеств», что «страшный конец Григория Мелехова, нравственное и физическое вырождение его – закономерное завершение судьбы таких людей». Согласимся, не просто традиция вульгарного социологизма угадывается за такими рассуждениями, но и нечто более глубокое: определенное миропонимание, стойкие воззрения на Россию, ее прошлое и настоящее. В малом, как всегда, видится большое.

Что до Л. Якименко, то в своих работах о Шолохове он был так последователен, что способность Мелехова чувствовать прекрасное, ощущение природы ставил в прямую зависимость от того, с кем в данный момент был герой. С красными – все нормально, но если оказывался в лагере «кадетов», в банде Фомина, значит, терял право и видеть поэтически мир. Между тем такая бедная трактовка вызвала и справедливые нарекания. Например, в статье доктора наук А. Метченко «Историзм и догма» (Новый мир. 1956. № 12). В этой статье, в частности, автор отмечал: «Прав молодой исследователь творчества М. Шолохова В. Петелин, критикуя некоторые последние работы о Шолохове за схематическое освещение в них функции пейзажа в «Тихом Доне»... авторы этих работ утверждают, будто в те светлые периоды, когда этот герой романа находится на правильном пути, он воспринимает величие и красоту окружающего мира... а когда он идет против народа, то и красота мира идет как-то мимо него...»

Смысл сказанного (запечатанный в традиционную литературоведческую упаковку) все-таки шире «роли пейзажа» или «функции пейзажа». В. Петелин к тому времени уже закончил кандидатскую диссертацию «Человек и народ в романах М. Шолохова», уже сложилась концепция его книги «Гуманизм Шолохова», увидевшей свет только в 1965 году, книги во многом новаторской и очень полемической. Центральной в ней я считаю главу «Два Григория Мелехова», где автор дает свое понимание центрального героя шолоховской эпопеи, противопоставляя эту трактовку утвердившимся стереотипам.

Но этому предшествовало одно памятное событие, возможно определившее судьбу Петелина – литератора, критика, писателя. Я имею в виду научную студенческую конференцию 1956 года, на которой он – аспирант последнего года обучения – выступил с докладом «О художественном методе».

Хорошо помню его тогдашнего – очень худого, курчавого, в очках с сильными линзами – баскетболиста и отличника, одновременно застенчивого и резкого в суждениях, прямодушного до наивности, остро и очень глубоко переживавшего все, что было связано с этим памятным годом – годом XX съезда КПСС. Ожидание обновления, того, что сегодня получило историческое наименование ускорения, было тогда огромным, хотя и не всеобщим. Об этом говорили и спорили мы до хрипоты на широкой балюстраде в здании МГУ на Моховой, возле гигантского бутафорского Ломоносова – Петелин, я, франтоватый, с длинными волосами, которые он постоянно откидывал назад резким движением головы, поэт Виктор Старков, худенький, с маленькими усиками под острым носом полонист Станислав Петров.

Все сходились на том, что тесные, заскорузлые рамки, предписанные социалистическому реализму, устарели и только мешают живой литературе. На устах были недавние выступления в «Новом мире» – превосходные литературные заметки Федора Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», дневник писателя «Об искренности в литературе» В. Померанцева, язвительная и остроумная статья М. Лифшица «Дневник Мариэтты Шагинян» и работа нашего товарища, тогда аспиранта в толстовском семинаре у Гудзия Марка Щеглова «Русский лес» Леонида Леонова».

С чем-то в этих выступлениях мы и не соглашались, возражали. Но самый дух нового, стремление проветрить затхлое помещение, где дремали литературные сторожа над эталонными слепками и химическими формулами соцреализма, не могли не увлечь. Как много дельного высказал, к примеру, Федор Абрамов, разбирая романы Г. Николаевой, Е. Мальцева, С. Бабаевского, Г. Медынского, а также критические суждения Е. Дороша, А. Макарова, Т. Трифоновой! «Несомненно многие недостатки уже не повторятся в новых произведениях и принадлежат прошлому. Но, – предупреждал он, – просто предоставить времени ликвидацию прежних заблуждений было бы неправильно. Ошибки формулировались резко, повторялись настойчиво; надо с такой же определенностью разъяснить их вред». Казалось, лакировке и аллилуйщине в литературе нашей приходит конец.

И когда к Петелину обратился староста научного студенческого общества Борис Бугров сделать на конференции доклад «О художественном методе», тот незамедлительно согласился. Затворился на два месяца в нашей «горьковке» – университетской библиотеке, обложился книгами. Он не скрывал своего запала. Считал, что приспела пора переосмыслить многие понятия в теории, критически переоценить догму. По факультету поползли слухи, научный руководитель Петелина профессор Метченко пригласил его на беседу.

Солидный ученый, несколько провинциальный (он недавно перебрался из Куйбышева), Алексей Иванович Метченко был более лектор, чем открыватель, представитель традиционной в литературоведении формации. Он ценил своего ученика и предуготовил ему спокойный и престижный академический тракт: защита диссертации, чтение лекций, должность доцента, работа над докторской. Основательно, неторопливо – и без всякой божьей искры. То, что он услышал от Петелина, даже не поразило, а, очевидно, возмутило его.