Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
« – А! Душа суда требует! Ну что ж, ничего не сделаешь!»
Даже Чарнота понял, что Хлудов ищет искупления, а сценаристы не поняли. Прототип Хлудова – генерал Слащев, книгой которого пользовался Михаил Афанасьевич. Были у нас и два других военных источника, но за давностью лет названий я их не помню, а генерал Александр Андреевич Свечин, наш хороший друг, давно погиб. Он-то, знатоквоенной истории, мог бы сразу подсказать истину...
Вспомним, что пьеса «Бег» была посвящена основным исполнителям «Дней Турбиных». Хлудов, Чарнота, Серафима, Голубков – все они оформились в творческом сознании автора, нацеленном на актеров, с таким блеском сыгравших в этой
Что касается «тараканьих бегов», то они родились из рассказика Аверченко. На самом деле никаких тараканьих бегов не существовало. Это горькая гипербола и символ – вот, мол, ничего эмигрантам не остается, кроме тараканьих бегов. С особым вниманием Михаил Александрович отнесся к моему устному портрету Владимира Пименовича Крымова, петербургского литератора. Он чем-то заинтересовал писателя и вылился позже в окарикатуренный (но не в такой степени, как в фильме) образ Парамона Ильича Корзухина.
Владимир Пименович Крымов был редактором и соиздателем петербургского журнала «Столица и усадьба» и автором неплохой книги «Богомолы в коробочке», где рассказал свои впечатления о кругосветном путешествии. Происходил он из сибирских старообрядцев. Из России уехал, как только запахло революцией, «когда рябчик в ресторане стал стоить вместо сорока копеек – шестьдесят, что свидетельствовало о том, что в стране неблагополучно», – его собственные слова. Будучи богатым человеком, почти в каждом европейском государстве приобретал он недвижимую собственность.
Сцена в Париже у Корзухина написана под влиянием моего рассказа о том, как я села играть в девятку с Владимиром Пименовичем и его компанией (в первый раз в жизни) и всех обыграла. Крымов был страстный игрок. Он не признавал женской прислуги. Дом его обслуживал бывший военный – Клименко. В пьесе – лакей Антуан Грищенко. (Совершенно непонятно, почему Корзухина в Париже должны охранять какие-то телохранители?)
Конец фильма так скомкан – кроме скачки по снегам, – что вызывает недоумение и недоразумения».
Письмо Л.Е. Белозерской – важный документ для всех, кто любит Булгакова и кому дорого написанное им. И В. Петелин использует свидетельство близкого писателю человека, чтобы восстановить историческую истину. Вообще, надо сказать, весь очерк «Герои Булгакова», как и другой в той же книге – «МА. Булгаков и «Дни Турбиных», построен на документах. Документ приобрел ведущее положение в изучении художественного мира Булгакова и его позиции. Так, работая в ЦГАЛИ, В. Петелин обнаружил несколько неизвестных документов, которые легли в основу его поисков. Прежде всего это была стенограмма дискуссии, посвященной пьесе «Дни Турбиных», позволившая четко обозначить идейные акценты.
И сегодня остается актуальной мысль, высказанная В. Петелиным в его первой работе о Булгакове: «МА. Булгаков никогда не считал себя «внутренним эмигрантом», как сейчас пытаются представить его в некоторых зарубежных кругах. Все, что происходило в Советской России, кровно и глубоко интересовало его. Не все он понимал, не со всем соглашался. Он остался в России, вместе с Турбиными и Мышлаевскими. Художник и гражданин, он не мог жить без России, он видел ее великие свершения и отдельные ошибки. Видел и думал о великом будущем своей Родины».
Одним из примечательных качеств В. Петелина как критика, писателя является его постоянство. Я имею в виду приверженность к определенной, избранной им теме, которую он разрабатывает до тех пор, пока она не представляется в достаточной степени исчерпанной.
Так было, как мы помним,
с шолоховской темой, которой Петелин отдал долгие годы плодотворной работы; то же можно повторить и о теме булгаковской. Одновременно в движении творческих интересов автора наблюдалась одна общая закономерность. От чисто критических исследований (каким, к примеру, была монография «Гуманизм Шолохова») он шел – помимо углубления концепции – к художественной биографии, сохраняющей в себе и черты научного поиска (пример тому – последняя книга «Михаил Шолохов. Страницы жизни и творчества»). В еще большей степени эта тяга к беллетризации, стремление создать повествование, находящееся как бы на стыке двух жанров – критики и прозы, ощутимы в работах, посвященных еще одной ключевой для советской литературы фигуре – Алексею Толстому.Документальное повествование «Заволжье» (1982) и книга «Судьба художника. Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого» (1982) дополняют и продолжают друг друга: в первой повествуется о детских и юношеских годах Толстого, об окружающей его духовной и нравственной атмосфере, об итогах творческих исканий, о первых шагах в литературе, о «художественном» Петербурге 1910-х годов; вторая начинается там, где завершается первая, – с эпохи русско-германской войны 1914 года и прослеживает дальнейший путь Толстого – человека и художника – через испытания революции, Гражданской войны и недолгой эмиграции к новой, уже Советской, России, в которой он становится одним из самых любимых нашим народом писателей.
Характерен подзаголовок «Заволжья»: «документальное повествование». Он объясняет многое. Написанию этой, как и второй, книги об А. Толстом (а помимо этих двух книг В. Петелин выпустил обширный биографический очерк о Толстом в серии «Жизнь замечательных людей» и книгу в Военном издательстве, где упор делался на «военные» страницы в биографии и творчестве писателя) предшествовал период кропотливейшей архивной работы, изучения труднодоступных и редких материалов в Москве, Ленинграде, Куйбышеве, процеживания огромного количества мемуарных источников в поисках нового штриха, интересной черточки, неизвестной подробности в человеческом и творческом облике своего героя. Давая такой подзаголовок, автор как бы хочет напомнить нам немаловажную мысль: сегодня читателю не так важно, что думает писатель по тому или иному поводу, читателю куда важнее знать, что было на самом деле.
Эта вот основательность чувствуется в каждой главке, на каждой странице обеих книг. За эпизодами жизни и творчества А. Толстого всякий раз возникают невидимые читателю строительные леса, звучат голоса далеких свидетелей, проступают строки интимной переписки или пожелтевших от времени официальных бумаг. Но, утверждая как принцип своей работы документальность повествования, В. Петелин преобразует и выстраивает многочисленные факты согласно остросюжетному общему плану, с обилием сочных подробностей, бытовых и психологических поворотов, исторически достоверных конфликтов и столкновений.
В коротком предисловии к «Заволжью» автор упоминает слова Алексея Толстого, сказавшего, что незанимательное повествование – это кладбище идей. Продолжу это высказывание: «Человек может провести шестой день отдыха у себя на диване, зевая от скуки, и он не будет возмущен – проскучал, потерял день – наверстаю. Но вы представляете себе, – размышляет А. Толстой, – какая это леденящая вещь, почти равная уголовному преступлению, – минута скуки на сцене или 50 страниц вязкой скуки в романе. Никогда, никакими силами вы не заставите читателя познать мир через скуку».