Моя чужая новая жизнь

— Воздушный налёт долго не продлится, это ведь не город, — тихо сказала Катарина.

Мысли она что ли читает или я сказала это вслух?

— В который раз поражаюсь, что ты забыла на фронте? Ладно, стрелять не умеешь, но уж сообразить бежать к ближайшему убежищу можно было?

— Может, я открою тебе Америку, но некоторые женщины уходят на войну, чтобы быть рядом со своими любимыми.

— Это самая дерьмовая причина, — я уловила в её голосе невесёлую усмешку.

— Ну, не все же прирождённые убийцы как ты, — зло отпарировала я.

Она промолчала, и я уже пожалела, что ляпнула это. Мало ли, придушит меня ненароком и скажет, что так и было. Хотя, конечно, вряд ли я задела её чувства. Подозреваю, что их у неё попросту нет. Чёрт, как же хочется курить…

— Знаешь, почему меня бесят такие как ты? — неожиданно сказала она. — Даже не потому, что родились с серебряной ложкой во рту и росли избалованными принцессами.

— Если честно, мне похер, — огрызнулась я, подавив порыв вылезти и уйти, гордо хлопнув дверью.

— Потому что такие как ты не имеют в жизни цели, всё ведь и так преподносится на блюдечке. И здесь ты не потому, что веришь в идеалы фюрера или готова умереть за Германию. Я видела много солдат и знаю о чём говорю.

— А что насчёт тебя? В конце концов, даже фюрер говорил, что предназначение женщины — прежде всего быть матерью и женой.

— Матерью мне быть не суждено, — жёстко ответила Катарина. — А женой я уже была.

— Он… погиб? — осторожно спросила я.

— Ещё в первый год войны. Ушёл добровольцем во Францию.

— И ты решила отомстить… — ну, по крайней мере хоть что-то становится понятным.

— Отомстить? — коротко рассмеялась Катарина. — Это глупо и мелко. Нет, у меня была более достойная цель. Карл погиб за идею, желая возродить нашу страну. До того как фюрер пришел к власти, мы жили почти впроголодь. Карл — сын разорившегося фермера, и я — воспитанница сиротского приюта. Думаешь, почему я ненавижу крыс? До сих пор помню, как эти твари зимой разгуливали по нашей спальне. Бывает проснешься, а у тебя на груди сидит эта мерзость.

— И как же тебя взяли в армию?

— Я попадаю в мишень с двухста метров. Уж что-что, а стрелять я умела. Постоянно приходилось охотиться, чтобы прокормиться.

Н-да уж… Даже не знаю, что ей сказать. Нет, я не прониклась резко симпатией, прослушав её биографию, но лишний раз убедилась, что чудовищами не рождаются. Ими становятся. Невольно вспомнилась Магда Геббельс, умертвившая своих детей только потому, что «не хотела, чтобы они жили в мире, где нет фюрера». Я не знаю, почему люди становятся фанатиками, но это действительно страшно.

— Кажется, стихло, — пробормотала я, и услышала стук дверей.

— Рени! Ты здесь?

Сердце перевернулось в радостном кульбите. Он жив.

Шнайдер тоже вбежал в комнату и замер, напряжённо смотря на Катарину. Вот теперь вижу между ними пресловутую chemistry. Он несмело шагнул ближе, и я успела увидеть, как она сдержанно коснулась ладонью его щеки.

— Всё хорошо, Хорст…

Даже так… Понятия не имела, что он оказывается Хорст. Как-то сложилось, что парни в основном звали друг друга по фамилиям. Да уж, беспринципный мерзавец и поехавшая кукухой стерва — та ещё парочка. Как говорится, совет да любовь.

— Где же ты пряталась, девочка? — я почесала за ухом Леди.

— Видимо, была на улице, потому что, когда налёт закончился, прибежала ко мне и повела сюда, — улыбнулся Фридхельм. — Надо посмотреть, что осталось на кухне для неё.

— Ты, наверное, в детстве мечтал о собаке? — спросила я, глядя, как он поглаживает подставленный пушистый бок.

— Мы просили у мамы позволить завести щенка или котёнка, но сама понимаешь, отец…

— Понимаю.

Кто бы сомневался, что этот сухарь не позволит держать животных дома. От его взгляда, небось, даже аквариумные рыбки всплывают кверху пузом.

— Он всегда был таким?

Подозреваю, что да, но вдруг?

— Мама говорит, что нет, — с какой-то горькой иронией улыбнулся он. — Что это война так изменила его.

— Думаю, дело не этом, — мой папик на войне не был, что не мешало вести себя как последняя сволочь. — Скорее всего он просто не умеет никого любить.

— Он любит Вильгельма, — задумчиво ответил Фридхельм. — На свой манер, конечно же. Он ведь соответствует его представлению об идеальном сыне.

Я очередной раз поразилась тому, что это не мешает ему любить брата. Я, например, долго и болезненно переживала, что мама больше любит Полю. Не показывала этого, конечно, но блин, чертовски обидно, что ты со всех сторон идеальная дочь — успешная, не доставляющая проблем, — а у матери даже по-особенному менялся голос, когда она рассказывала, как бедная Полечка очередной раз поссорилась с мужем.

— Я рано стал читать и быстро понял, что книги отлично помогают отключиться от действительности. Мечтал, что когда-нибудь со мной случится приключение, как у Жюль Верна, пережить любовь, о которой писал Шекспир.

— Надеюсь, у нас это не кончится трагедией, — мрачно пошутила я.

Я полезла в ранец за чистой майкой и наткнулась на свой блокнот. Первый год я постоянно что-то строчила, пытаясь не забывать хоть что-то из прошлой жизни. Конечно, не вести дневник с опасными признаниям мозгов хватило. Так, в основном отрывки из треков, которые когда-то нравились.

В руках автомат, потому что солдат.

Блестят ордена, потому что война.

Вернулся домой, потому что герой.

Вернулся домой живой.

Это тишина и солнца свет

Вдруг сказали: «Смерти больше нет».

Просто солнца свет и тишина

Вдруг сказали: «Кончилась война!»

Вернуться домой… А где он, тот дом? По-настоящему вернуться мне уже вряд ли светит. Поначалу у меня были мыслишки, что я валяюсь в коме и как бы зависла между небом и землёй, и как бы это обратимо, но, видимо, нет. Прошло уже больше года. Столько в больницах не держат, во всяком случае у нас в России. Я ведь не дочь олигарха. Палаты с ИВЛ и прочей лабуденью стоят овер до хрена. Так что даже если я и была в коме, меня уже давным давно отключили от всех аппаратов и благополучно похоронили. А вот интересно, выпади мне сейчас возможность каким-то чудом вернуться в свое время, я бы этим воспользовалась? Дурацкий вопрос, и ответ на него у меня такой же.

— Рени…

— А? — я быстро убрала блокнот обратно.

Благо, можно не опасаться, что Фридхельм прочитает мои писульки. Он бы не стал нарушать личные границы.

— Я спрашиваю, ты ложишься?

Я выключила свет и юркнула под одеяло.

— Иногда мне кажется, что тебя здесь нет, — Фридхельм нежно обнял меня со спины. — Ты вроде и рядом, но бесконечно далека от меня.

— Я всегда рядом, — прошептала я и повернулась, находя губами его губы.

Жаль, что я не могу рассказать, что он — единственное, что меня держит в этой реальности. Что я уже десятки раз готова была сложить лапки и сдаться. Что, когда кажется, что мир окончательно рухнул, и я не вывожу, и гори оно всё огнём, эту чужую жизнь, в которую меня засунули, спасает только наша любовь.