Моя чужая новая жизнь

— По-твоему, вести себя как мужик — это махать кулаками направо и налево? По себе других не судят, — я окинула его презрительным взглядом. — Хотя если больше мозгов ни на что не хватает…

— Ну всё, ты сама напросилась, — Шнайдер резко схватил меня за локоть и потащил в сторону казармы.

— Ты совсем охренел?

А Вилли ещё называет неадеквашкой меня. Тут кое-кому, похоже, вообще башню напрочь снесло.

— Да не пинайся ты, — сердито отмахнулся Шнайдер от моих попыток высвободиться. — Сама подумай, не убивать же я тебя буду. Хотя с вами, умниками, вечно всё не слава богу. Нет бы как нормальная баба порыдать и успокоиться, ты вон что творишь.

— Да я бы и рада порыдать, — устало пробормотала я. — Только не получается.

Фридхельм, видимо, тоже ждал от меня этой типично женской реакции — слёз и прочих страдашек, — но я так ни разу и не заплакала. И что? В конце концов, слёзы по заказу вызвать нельзя.

— Да пусти же!

Шнайдер бесцеремонно втолкнул меня в какой-то заброшенный сарай.

— Отпущу, — проворчал он. — Но сначала ты кое-что сделаешь.

Я непонимающе заморгала и заметила в полутьме какой-то мешок, привязанный к балочным стропилам на манер боксёрской груши.

— Ты серьёзно? — я в принципе ожидала чего угодно — от мордобоя до попытки изнасилования, — но это…

— Угум, — кивнул он и с силой толкнул набитый чем-то мешок. — Выпустишь пар, глядишь, поможет.

— Не сработает, — хмыкнула я.

— Сработает, — Шнайдер достал сигарету и, не глядя на меня, заговорил: — У меня был младший брат. Разница у нас была в шесть лет, и сама понимаешь, когда мне было двенадцать, я чаще норовил сбежать гулять с ровесниками, чем играть с ним в дурацких солдатиков. И вот однажды, когда мы проводили лето в деревне, я пошёл с мальчишками купаться, а Ханс, оказывается, увязался за нами. Когда я заметил, что он барахтается в воде, было уже поздно. Он же совсем не умел плавать. Когда я его вытащил, он уже не дышал. И кого нужно было винить? Меня, который подплыл слишком поздно? Мать, что не уследила, позволив ему ускользнуть из дома? Пойми, иногда бывает так, что никто не виноват, дерьмо просто случается. Я тогда тоже мучился как ты, перессорился с приятелями, чуть что устраивал драки, а потом как-то ночью разнёс старую веранду — расколотил все стекла, какие-то стулья, — и не поверишь, но стало легче.

Тоже мне, психолог доморощенный! Бокс и всякие боевые техники — это вообще не моё. Для расслабления я всегда ходила на пилатес. Я легонько ударила по тяжёлому мешку, едва успев уклониться, когда его качнуло на меня. Ну посмотрим, как это работает…

С-с-сука, больно же! Постепенно входя в азарт, я лупила со всей дури набитый то ли зерном, то ли песком мешок, не обращая внимания на болезненные тычки. Блядская жизнь! И ведь сама виновата! Прекрасно знала, что, оставаясь в Союзе, хеппи-энда можно не ждать. Раз уж не хватило смелости держаться на своей стороне, нужно было идти другим путём. Ведь было же десятки вариантов! Признаться Фридхельму, что я попаданка, глядишь, убедила бы бежать. Или не упираться, а валить в Берлин, как только узнала о ребёнке. А что я делаю сейчас? Зациклилась на своем чувстве вины и превращаюсь в злобную склочную тётку, да ещё проморгала, что с моим мужиком творится какая-то хрень. Как можно быть такой дурой и забыть, что в этом квесте не может быть иной цели кроме как выжить? Я же знала, что партизаны готовят какую-то диверсию! Нужно было… нет, не могу я окончательно стать предательницей… Хотя в моём случае что вообще есть предательство? А если бы в той машине погиб Вильгельм? Умом я понимала, что наши все делают правильно, и не испытывала ненависти к чуваку, прицепившему взрывчатку. Я злилась на Беккера, который это проморгал. На себя за то, что не предусмотрела такой вариант.

Было что-то жуткое во всём этом… Немцы тысячами губят еврейских и славянских детей, и небо словно услышало проклятия, призываемые на их головы. Мой нарождённый ребёнок, возможно, ответил за грехи своих родителей. И с чего я взяла, что можно заставить себя не думать о нём, прикрывшись фразой-щитом: «Ничего не поделаешь, значит, такая судьба». В голове замелькали картинки, которые я ещё недавно представляла: Фридхельм, смеясь, уворачивается от брызг воды, а наш сын бежит за ним по кромке прибоя… Я почувствовала, как глаза жжет от невыплаканных слез. Может, я и не готова была стать матерью, но я бы любила его… или её…

Чувство потери острой болью сжало изнутри, я судорожно всхлипнула. Не удержавшись от тяжёлого толчка, я споткнулась о какие-то лопаты и, едва не переломав ноги, плюхнулась на задницу. Внутри словно разжалась туго сжатая пружина. Со мной давно уже не случалось такой масштабной истерики. Я услышала, как тихо скрипнула дверь — наверное, вернулся Шнайдер. Надеюсь, ему хватит ума не лезть к рыдающей бабе.

— Рени? — Фридхельм примостился рядом, сжимая в бережном объятии.

Я не удивилась, как он здесь оказался, прижалась, вдыхая родной запах.

— Тш-ш-ш… Теперь всё будет хорошо…

Тихий шёпот, его ладонь, успокаивающе поглаживающая затылок, горячие слёзы — всё ощущалось сейчас таким правильным. Можно хоть ненадолго отбросить установку быть сильной и непробиваемой бабой и позволить разделить горе с близким человеком.

— Прости… Это я виноват, что не уберёг тебя… вас…

— Ты не должен винить себя, — и так, судя по всему, его неслабо клинит, незачем вешать ещё и этот груз. — Я должна была уехать раньше.

— Я не знаю, как тебе помочь, — беспомощно прошептал он. — Ты всегда говорила, что мы должны всё обсуждать друг с другом, а теперь словно закрылась от меня.

— Обсуждать можно проблемы, а это… Я думала, будет легче поскорее всё забыть… И сама не знаю, как всё вышло из-под контроля. Я так зла прежде всего на себя. Одно дело понимать, что случилось непоправимое, другое — знать, что в этом виноват ты сам…

— Бедная моя девочка, — он коснулся губами моего виска, жестко добавив: — Не терзай себя больше. Те, кто действительно виноват, уже за это ответили.

— Думаешь, мне от этого легче? — я повернулась, чтобы посмотреть в его глаза.

Не верится, что это говорит мальчик, который искренне верил, что насилие — зло.

— Ты ведь сам когда-то говорил, что русские научатся от нас жестокости.

— Я помню, — горько усмехнулся он. — Но с такими убеждениями не протянул бы на фронте и полугода. Война как болото затягивает, меня… нас. Вроде и пытаешься удержаться на плаву, не стать зверем, но чем дольше ты здесь, тем труднее это сделать. Когда я вижу, как умирают под бомбами наши дети или как русские исподтишка пытаются нас достать, я не могу испытывать сострадания. Для меня они прежде всего враги, а враги должны быть уничтожены.

Я понимала его как никто другой. Война изменила и меня тоже, причём далеко не в лучшую сторону. Но вместе с тем мне было страшно. Должен же быть предел, за который нельзя перешагивать.

— Зло порождает ответное зло. Если не остановиться, оно будет лишь множиться, пока не уничтожит тебя, — не представляю, смогу ли я принять, если он когда-нибудь будет сжигать женщин из огнемёта или пытать пленных. — В конце концов, русские сражаются на своей земле, защищая своих детей. А мы? Явились сюда по приказу? На войне по-большому счёту от тебя мало что зависит. Генералы распоряжаются вашей жизнью, решая, куда перебросить завтра. Случай решает, жить тебе или умереть. Но вот оставаться человеком или нет — решаешь только ты.

— Рени, — он стиснул мою руку. — Это тяжелее, чем я думал…

— Просто помни, что есть принципы, которые нельзя нарушать, — сердце привычно резануло болью. — Никогда и ни за что.

***

Через пару дней выписали Беккера. Судя по всему, Вилли дал ему шанс. В больнице я не раз представляла, как надаю ему по ушам за тот кусок сала, но сейчас как-то поостыла. Чёрт с ним, пусть себе живёт. В конце концов, мало ли я косячила.

— Рени, ты уже поела? — окликнул меня Каспер, прикрывая дверь. — Зайди в штаб, кажется, обер-лейтенант хотел тебя видеть.