Моя чужая новая жизнь

Вот чёрт, и как объяснить всё это Карлу? А, была не была, скажу, как есть. В ответ на мои сбивчивые полупризнания я готов уже был к чему угодно. Что он с отвращением оттолкнёт меня или ударит. Укроет отборными ругательствами. Но Карл почему-то отреагировал достаточно спокойно. То есть конечно ругался, точнее расписал мне в красках, что светит за такие вещи, хотя абсолютно непонятно, откуда ему такое известно. Но это сейчас не важно. Меня удивило другое — при его задиристом характере он почему-то смотрел на меня не с ужасом или презрением, а с какой-то… жалостью что ли. Естественно, он никому не сообщил о моей выходке, а я окончательно решил держаться от него на расстоянии. Карл конечно не разделит моих чувств, и я не должен был даже намекать о своих. Возможно, со временем всё встанет на свои места. Я вернусь с войны, забуду обо всём, встречу подходящую девушку, женюсь и больше ни разу не оступлюсь. Перечитывая Манна, я лишний раз убеждался, что во все времена мужчины с такими отклонениями всю жизнь боролись с пагубной страстью. Скрывали свои наклонности, пытались вести нормальную жизнь. Я тоже справлюсь. И с этой грызущей тоской тоже. Легко сказать: «забудь», — когда этот человек постоянно на глазах. Я со стороны наблюдал за Карлом. Похоже, у него всё наладилось. Стал чаще улыбаться. Постепенно подружился с нашими, конечно, кроме Шнайдера. Благодаря Вильгельму тот больше не осмеливался задирать Карла. Он прошёл боевое крещение, Кребс стал брать его на все вылазки. Может, я и ошибался и это то, чего он и хотел — сражаться за нашего фюрера, приобщиться пораньше к взрослой жизни. Потом появилась она. Проклятая русская баба, которая ужом вилась возле Карла. Не баба, конечно, девчонка и довольно симпатичная. Парни добродушно подшучивали, мол, кажется, у кого-то намечается роман. Ну естественно, выражаясь более пошлыми словами. Но кажется, Карла это не смущало. Чёрт, я никогда не ненавидел русских, но невольно мелькала мысль пристрелить эту наглую девчонку, когда видел, как она, глупо хихикая, строила Карлу глазки. Но это ладно, куда больнее было видеть, что он тоже отвечал ей многозначительными улыбками. А какими он её окидывал взглядами, я пожалуй промолчу. С чего я вообще решил, что он невинный мальчишка? Мозгами-то я понимал, что всё правильно. Что это со мной проблемы, и Карл не виноват, но бессильная злость заставляла меня не спускать глаз с этой парочки.

О чём они вообще могли говорить? Карл ни слова не понимает по-русски, а эта девица знай что-то щебечет. И кстати, непонятно зачем ей вообще нужны эти отношения с немецким солдатом? Ведь по идее их женщины должны нас ненавидеть. Вот траванёт красотка этого малолетнего Ромео, будет знать, как шашни с врагами крутить. Ну вот, дожились — ревную, как распоследний идиот, и мысли в голове все такие же дурацкие, пропитанные ядом ревности, злые. Всё, что я сейчас чувствую, старо как мир: ревность, толкающая людей на самые неблаговидные поступки, страдания от безответной любви. По-другому для меня быть не может — мои чувства никогда не будут окрылять, вдохновляя пойти на всё ради любимого человека. Он никогда не посмотрит в мои глаза с нежностью, я не буду краснеть от волнения, собираясь с духом, чтобы решиться на поцелуй. Не будет ничего, кроме этого тайного разъедающего стыда, ревнивых взглядов и бессилия от невозможности что-либо изменить.

* * *

— Ну и как это понимать? — процедил Вильгельм, прожигая меня взглядом. В таком бешенстве я его ещё никогда не видел. Даже в тот раз, когда чуть не ввязался в подпольное студенческое общество. Несогласные с политикой фюрера, они тайно печатали и расклеивали листовки, горели идеями пропаганды новых общественных устоев. Кое с чем я был согласен, с чем-то нет. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы меня не поймал на этом Вильгельм. До сих пор помню, как он за шиворот затащил меня в машину и отвёз за город. Там пилили лес заключённые концлагеря, причём не евреи, а немцы. Видимо, из вот таких несогласных с политическим режимом. У некоторых были ужасающие следы побоев — заплывшие глаза, разбитые губы, пальцы с окровавленной коркой после выдранных ногтей.

— Смотри, — яростно шипел брат мне в затылок. — И это ещё им повезло, что могут передвигаться самостоятельно после допросов в гестапо. Себя не жалеешь, так хоть о матери подумай. Она же не переживёт, если с тобой случится такое. Не лезь никогда в политику, это разве сложно понять?

Надо сказать, та поездка меня отрезвила. Действительно толку от горстки несогласных мало. Революционные идеи звучали романтично, но вот так бессмысленно погибать мне не хотелось. Бессмысленно, потому что я понимал — для любой революции люди должны дозреть. Примерно как получилось в Союзе в семнадцатом году, когда масса недовольных перевесила элиту и аристократов. У нас же недовольные в меньшинстве — Гитлера обожествляют, ему поклоняются, за ним готовы идти тысячами.

— Ты мало того что трус, так теперь ещё и… — брат так и не произнёс ругательство, наверное, справедливо меня характеризующее, и сломал не прикуренную сигарету.

Я молчал, не желая ни оправдываться, ни спорить. Да, он во всём прав. После того, что сейчас было, кто я, как не извращенец?

— А я всё не верил. Ведь слышал, что болтают про вас с ним в роте, — продолжал бушевать Вильгельм, всё-таки прикурив очередную сигарету. — И что прикажешь с этим делать? Если бы на вас наткнулся не я, уже завтра вы бы с этим мальчишкой тряслись в эшелоне куда-нибудь в Аушвиц или где там содержат таких…

— Карл ни при чём, — глухо выговорил я. — И у нас нет романа или что ты там подумал.

— А что я только что видел? — прошипел брат. — Или ты насильно домогаешься малолетнего пацана?

— Нет, вот уж насильником я никогда не был и не стану, — я пока что не знал, как объяснить Вильгельму то, что со мной творилось последние недели. — Я сам не понимаю, что случилось. Я никогда раньше не думал о таком и не пробовал сблизиться с парнем…

— Но тем не менее сейчас ты целовал именно парня, — немного спокойнее, но неприязненно напомнил брат.

— Мне… Мне показалось, что симпатия к Карлу вызывает неправильные чувства, — я понимал, если признаюсь, что влюбился, последствия могут оказаться самыми печальными, причём для нас обоих. — В общем, я немного запутался… А тут ещё напился… Короче всё со мной в порядке…

— То есть мужчины тебя не возбуждают? — скривившись, словно съел штук пять лимонов, переспросил Вильгельм. Понимаю, ему неловко говорить о таком, да и мне тоже, но сейчас надо как-то спасать себя и Карла. Я невольно вспомнил, как Карл пытался как-то безобидно объяснить моё нездоровое влечение, и беззастенчиво этим воспользовался.

— Нет. Я точно теперь это знаю. Дело, наверное, в том, что Карл кроме тебя единственный, кто со мной нормально общается. Вот я и привязался к нему… Принял симпатию за что-то другое…

— Господи, ты меня с ума сведёшь такими выходками, — рыкнул Вильгельм. — Ты представляешь если бы об этом узнал отец? Он бы отрёкся от тебя.

— Он давно отрёкся, когда понял, что я не буду тем сыном, которого ему удобно видеть, — усмехнулся я.

Не смешно конечно, но я уже свыкся с тем фактом — быть разочарованием для отца. Он всегда видел во мне только недостатки, в каждом моем поступке читал всего лишь блажь и несогласие с его волей. Такие как он никогда не поймут, что детей нужно отпускать на свободу, позволять искать свой собственный путь, а не навязывать вбитые в голову устои.

— Я подам прошение о переводе Карла в другую часть, а до этого глаз с вас обоих не спущу, — после тяжёлой паузы припечатал Вильгельм.

— Не надо, я прошу, не отсылай его, — понимаю, возможно, окончательно утоплю сейчас себя, но тревога за Карла перевесила осторожность.

Он же только более-менее здесь прижился, и то благодаря справедливым принципам брата. Другой командир, возможно, не будет снисходителен к мальчишке, а Карл ведь вечно попадает в какие-то дерьмовые ситуации.

— Ты же видишь, как ему сложно, он слишком рано попал на фронт. Другие не будут относиться к нему, как ты. Лучше переведусь я.

Вильгельм побледнел, затем, схватив меня за шею, наклонился, со злой решимостью глядя в глаза.

— Раньше надо было думать о Карле, когда вытворял тут не пойми что. А что касаемо твоего перевода, не смей даже заикаться про это. Я не выпущу тебя из вида, слышишь?

— Разве я сторож брату своему? — вот честно я не хотел его злить.

Думал, он поймёт, что не стоит пытаться вечно защищать меня. Что я могу позаботится о себе сам. Но Вильгельм был в таком состоянии, что воспринял эту цитату, как очередной бунт. По-прежнему удерживая меня за шею, он резко протащил меня к длинному корыту умывальника и безжалостно окунул в холодную воду. Я и не сопротивлялся, ошалев от такого — ведь мы не дрались даже в детстве.

— Я не знаю, как ещё убедить тебя взяться за ум и повзрослеть. Сейчас нужно всё внимание сосредоточить на нашей победе, а ты что творишь? Я терпел твои метания дома, но услышь меня уже! Хватит! Правила придуманы не зря, и неужели так сложно понять, что политическая и сексуальная ориентация может быть только одна, общепринятая? Что на войне надо подчиняться приказам, а не размышлять правильны ли они.

— Ты не сможешь всегда быть рядом и постоянно меня защищать, — я вывернулся из его рук. — Это моя жизнь, и за всё, что делаю, я готов отвечать сам.