Моя пятнадцатая сказка

Фудзиюмэ сидела у ручья, любуясь изгибами воды между камней. Камни и поток воды символизировали реку и горы. Но как выглядят настоящие — девушка не знала. Не приходилось ей покидать город. Да, впрочем, и не хотелось. Разве может быть что-то лучше блистательной Столицы мира и спокойствия? То есть, может, интересною была прежняя столица. Но там не было его.

Она не знала почему, но взгляды ее тянулись часто к сыну деда от другой женщины, той, что умерла молодой. К тому, кого она братом звала своим. И, хотя кто-то уже ей прислал два письма со стихами, сердце не билось как-то особенно от них.

Говорили, что Синдзигаку очень повезло. Что ему непередаваемо везет! Прошла весна, как он уже начал подниматься с постели, ослабевший, худой, но сил нашел уже ходить. Аппетит прорезался. Прошло лето — и он снова окреп. Снова похорошел. Даже волос как будто не потерял за время страшной болезни и затянувшегося то ли умирания, то ли выздоровления. Снова округлилось лицо, исчезла вся болезненная худоба. Снова заблестели серьезной задумчивостью и интересом при виде чего-то красивого черные глаза.

Он снова мог ходить: по саду и на прогулки по городу. Снова мог танцевать с веерами и цветущими ветвями — и мать по просьбе его нашла ему учителя танцев. Снова рисовал. Цитировал стихи. Он все делал великолепно. Даже братьев — сыновей дочери отца — обходил во всем. Ну, как тут не залюбоваться?! Тем более, что с отроками чужих семей Фудзиюмэ совсем не общалась — лишь с родными, иногда, пряча лицо за рукавом, веером или ширмой, как всякая приличная девушка, ведь начала уже вырастать. И родственников прочих Синдзикагу всех обходил. Да, честно признаться, сестры, служанки, старые и молодые, все бесстыдно любовались им, лишь мимо проходил неспешно, раскачивая веером, или если случайно заставали его в саду, смотрящим на небо или цветы. Когда в своем доме есть драгоценный камень, есть ли дело до других?.. А людям свойственно любоваться красивым.

Ветра порыв сильный подул. Швырнул в ручей бардовый кленовый лист, закрутил в потоке воды, утопил в водовороте. Отчего-то Фудзиюмэ вскочила. Сердце отчего-то забилось напугано.

И весь день была сама не своя. Очень хотелось к брату пойти. Тому самому. Поговорить еще чуток. Словно он был глотком воздуха, а она тонула. Но они уже виделись в саду с утра. Синдзигаку серьезно говорил, что сегодня намерен слагать стихи о мироустройстве. Он не любил, когда ему мешали творить. А творил на загляденье, за что бы ни брался.

Отказавшись от еды и от компании младших сестер, что репетировали музыку, Фудзиюмэ ушла к себе. Достала из тайника белое кимоно, накинула на плечи. Швы на нем были ровные-ровные, а уж какая сказочная вышивка, белая по белому! С самого первого мига, как брат, смущенно улыбаясь, протянул ей белый сверток из рукава, в ответ на ее подарок, казавшейся вдалеке сиреневым из-за многочисленных цветов глицинии. Разве можно поверить, что Сидзигаку впервые взялся за иглу? Да он просто шутил! Врал безжалостно! Даже боги, наверное, вынуждены учиться вышивать. Сердце замирало горестно у девочки, когда думала, сколько же ночей не спал бедный больной братец, чтобы ей подарок смастерить! Сам! И вот ведь… тоже додумался сделать для нее кимоно. Как и она подумала одарить его. Или, верно, коварный брат Сюэмиро соврал? И он все рассказал ему? Выдал, что подарок сестра готовит, и какой.

И сидела, закутавшись в белое одеяние с дивной вышивкой, обнимая себя за плечи. Служанка старая, что приносила поднос с едой и унесла, ворча на молодежь, еду расточающе использующую, матушке нажаловалась.

— Кажется, ей то одеяние подарил молодой господин. Хоть и родня, а кабы не случилось чего! — и вздохнула.

Якобы вспомнила госпожу Южных покоев. А на деле помнила, что госпожа и вторая жена отца дружили, потому предпочла мнение свое не распространять.

— Надо бы поискать ей жениха, — мать задумчиво веером качнула.

— Вот, на Второй линии…

— Нет, — вдруг сказала женщина резко, так, что служанка сжалась и отодвинулась, — Слухов не надо мне. Я спрошу у отца и моего господина. Что знают они? Им, пожалуй, лучше знать нынешних молодых людей. А люди много всего говорят.

— Им, пожалуй, видней, — торопливо служанка согласилась.

Ночь Фудзиюмэ провела беспокойную, то и дело просыпаясь. Снилась ей старая-старая усадьба и полуразвалившийся дом кугэ. Как бегом, подхватив штаны широкие, праздничные, вбегает туда брат Синдзигаку. Смотрит, как на небе горит шар полной луны. И уходит в тень. Как он тонет в тени.

Много раз просыпалась, пропотевшая, залитая слезами. Сердце билось бешено-бешено.

«Может, пойти к нему сейчас? — думала отчаянно. Но потом сама же себе мешала: — Нельзя. Неприлично»

Но нарастало ощущение беды.

«Не поймут, — говорила себе, — Мне уже тринадцать. Взрослая уже. Да и как бы слуги не подумали чего! Мы же родственники»

Но сердце сжималось. Растерянно. Потерянно.

А потом будто струна лопнула внутри. Стало пусто и холодно. Будто уже все. Все потеряно. Он далеко.

«Да не может он никуда уйти!» — говорила себе снова и снова.

А потом вспомнила усадьбу зловещую с Пятой улицы. Во время болезни его, когда был уже кризис, рассказала Синдзигаку о ней. Он еще тогда хотел пойти.

«А вдруг пошел?»

Но ведь ночью нельзя ходить девушке! Она уже слышала мельком пересуды служанок о глупой юной госпоже со Второй линии. Как заманил ее в ловушку слов ветреный господин. Как осталась одна с ребенком и — не известно от кого. Позор какой! Хотя и говорили, что то ребенок служанки, женатой, молодой. Но как-то слишком отчаянно плакала служанка для счастливо родившей. Как-то грубо со своим младенцем себя вела, а хозяйка слишком сердито на нее за то покрикивала, увидев. А юная госпожа, говорили, просто болела долго. Или молилась в паломничестве. Но старый выпивший слуга говорил, что видел ее в дальнем крыле поместья. О, много бед способны найти юные глупые головы!

И Фудзиюмэ не хотела стать такой. Не хотела позор навлечь на своих родителей. Лежала, прижимая к себе белое одеяние, его подарок. И в миг какой-то мысль родилась особая:

«А, может… это все-таки… любовь?»

Ведь любовь не особо интересовалась мнением людей, когда ей приходить, когда — уйти. Она жила по законам своим.

И стекали по щекам слезы. Промокли длинные-длинные широкие рукава одений, в которых она спала. Хотя какой тут сон? После семи таких кошмаров? Будто попала в место зачарованное. Будто совсем не вырваться. И не сразу вспомнила про молитвы от боли.

А той ночью по улицам Киото медленно шел мальчик в светлом одеянии. И не шел будто, а плыл. И выпивохи-стражи в ужасе приняли его за приведение. То едва шли, страшно качаясь, то вдруг разбежались. Ну, а как же? Кто будет приглядываться к худому силуэту, да в белых одеяниях? Да с волосами распущенными, длинными-длинными? А старик монах, который нес донесение в один монастырь в Нара, срочное, поздно отправился, потом говорил, что видел ребенка с длинными-длинными волосами. И когда ветра порыв налетел, разметал пряди, то в вихре своих волос, длинных, чарующих, обернулся ребенок — и глазами посмотрел на него нечеловеческими! Золотистым был окружен зрачок. И как будто сиял в темноте, жутковато освещая лицо и худой силуэт.