Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Так прошла зима. И откуда-то взялись у тела силы, чтобы доделать ответный дар. Прежде того, как она подготовит свой. Прятать его под одеяниями на своей постели, таинственно улыбаясь, когда сестренка прибегала его навестить. Вроде уже молодая девушка, но что-то по ней не видно, что еще поняла. Детство уже закончилось. Или… сил душа получил иных лишь?.. Потому что отчаянно захотелось выжить и убежать. Дойти до усадьбы на Пятой линии! Когда будет мягко сиять на небе полная луна! Уйти без фонаря — и брести по знакомым улицам. Слушая тихие шорохи. Уклоняясь от поздно идущих людей. Дойти
Страшная та была зима в Киото. Но он выжил.
Он увидел улыбку счастливую на устах Фудзиюмэ, когда на ее подарок он, улыбаясь, достал из рукава свой. Он любовался ее подарком — изящно вышитым. Где по белому шелку было столько нежно-сиреневых соцветий глициний, что наряд сам весь можно было счесть за сиреневый! Это же сколько трудов приложила она! Просто чтобы его порадовать! Брата своего уродливого. Или… не брата? Она как-то странно на него смотрела в последнее время. Но Синдзигаку не задумывался особо о том.
Его манила усадьба с Пятой линии.
Страшно манила.
Так, что он забыл обо всем.
Забыл, что он — наследник семьи кугэ. Семьи достойной. Забыл, что он вырос и смог жить. Забыл даже о том, что красота вернулась к телу окрепшему — вот уже где повезло! И не всем везло, как ему. Слуги шептались — а он хорошо их слышал — что молодому господину несказанно, сказочно повезло. Но он помнил лишь ее: усадьбу с Пятой линии. Он хотел встретиться только с ней!
Прошло лето в лоне семьи. Прошла отчасти осень.
Ноги окрепли настолько, что он уже ходил. Сначала в сад. Потом — и по городу. Днем. В сопровождении крепкого молодого слуги. Хотя, кажется, еще семь крепких парней на отделении следили за ним, готовые помочь, чуть что. Но это было не то. Днем мир был не такой.
Прошел седьмой день Седьмого лунного месяца. Праздник небесной Ткачихи и ее любимого пастуха. В том году ясная была ночь и, говорят, на ночь одну они смогли встретиться, когда возлюбленная прошла по сорочьему мосту.
А на шестнадцатый лунный день он ушел. Долго не мог уснуть. А потом прорвался сквозь седзи, плохо закрытые, лунный луч. Все в нем перевернул.
Это было озарение. Это была буря, поднявшаяся где-то внутри. Ночь. Ночь полнолуния. Не медлить! Убежать! Уйти!
Он ушел в белом кимоно трех слоев, в котором спал. Он убежал с волосами распущенными. Он так легко и неслышно шел, что слуги-стражники его не услышали. О, как хорошо! Как ему повезло!
И Синдзигаку несказанно счастливый выплыл на улицу.
Бешено билось сердце. Ноги шли все быстрей и быстрей. Люди встречные — немногочисленные — не могли остановить, не могли помочь ему забыть. Да он и не хотел!
Сам не заметил как дошел до Пятой линии. Задыхаясь, взволнованный, он нашел тот разрушающийся забор. Дыру огромную, как будто зимой обнажившую проход до него. О, как встревожено билось сердце! Может… это любовь?.. К неведомому?..
Он ушел во мрак поместья. Но умело между зарослей скользил, не разодрав совсем одежду. Тело уже поняло, но он сам не заметил, взволнованный: не были помехою ему объятия темноты. Да, во мраке ночном все иначе виделось. Но мрак для
него в этот год, в этом месяце стал каким-то другим.Вот, заворот усадьбы. Веранда с колоннами, крышею. Может быть, та, зловещая, о которой сестра говорила? И которой так страшно боялись люди? О, как тут красиво! И этот запах…
Вздрогнув, мальчик вдохнул запах цветов и благовоний.
Слезы вдруг на глазах появились.
Этот запах! Он его узнал!
Слабый запах этот был в материнских нарядах, укрытых в покоях, оставленных ее. Запах матери родной! Он всю жизнь, едва лишь смог, едва допустили тянуть руки, играть с ароматами и веществами для благовоний, всегда невольно стремился найти и повторить аромат ее одежд! Полузабытый! Но сегодня, здесь, запах был столь ярким, что он невольно вспомнил. Вот что он хотел повторить! Вот чего он хотел!
И, услышав женский смех из темноты, мальчик не испугался. Синдзигаку доверчиво рванулся в темноту!
Он вошел в темноту. Вошел во мрак. Утонуло все вокруг. В темноте. Темноте кромешной.
Синдзигаку вздрогнул, словно разбуженный. Он зажмурился. От внезапного яркого света.
А когда глаза распахнул напугано, то стоял уж в ином месте! Не запущенный сад ночной, а чистый-чистый, полный красивых растений. Камни, заросшие мхом. Изящные стволы деревьев. Лес… лес за стеною. И… фонари… много разных-разных фонарей на стене, на веранде и крепились у крыши! Место казалось сказочно красивым!
Но… запах той…
Медленно развернувшись, словно себе не веря, мальчик повернулся к молодой женщине, играющей на бива.
Изящно подобранные слои внешние и подкладки двенадцатислойных одеяний. Густые блестящие длинные-длинные волосы, восхитительно прямые, спадавшие на ее одежды с изящной несказанно вышивкой, растекающиеся по полу. Лицо ее… он краше ее не видел! Кожа белая-белая. Губы яркие. Глаза черные. Но… аромат… аромат ее благовоний…
— М-матушка? — он спросил, робея.
— Здравствуй, Синдзигаку, — улыбнулась женщина, — Я рада, что ты наконец-то пришел. Что нашел меня. Подойди-ка и сядь рядом со мной.
Он, едва дыша, на дрожащих ногах — словно болезнь вернулась — к ней подошел. Сел возле нее. Внимательно посмотрев на него, она снова стала задумчиво перебирать струны. Он не мешал. Сидел, замерев. Почти не дыша. Опьяненный знакомым запахом. Таким ярким! О, он все-таки не мог в точности повторить этот сложный букет, но… такой… такой родной.
— Расскажи как жил в мире людей, — продолжая играть, женщина к нему повернулась, улыбнулась так, что у мальчика замерло сердце.
Он не сразу понял. Он наконец-то спросил:
— Матушка… вы… не человек?
— И ты тоже, мой мальчик, — мать, наклонившись, нежно погладила его по щеке.
Синдзигаку блаженно зажмурился. Но на несколько мгновений лишь. Снова потом глаза распахнул, чтобы снова вдруг ее увидеть. Вдруг сон? О, только бы не сон!
«Но, хвала богам, мать все еще со мной!» — он подумал счастливо.
— Госпожа Аюму о тебе заботилась?
— О, да! — честно признался он.
— Она хорошая девочка, — улыбнулась красавица.
— Уже нет, — смущенно уточнил он.