Моя пятнадцатая сказка

Так прошло пять лет.

Он не пришел.

Мать стала готовиться к свадьбе. Отец и дед расстарались, юношу найдя доброго и успешного. Не из самой богатой семьи, но сердцем доброго. Заботились не о статусе своем, не о славе рода, а о ее жизни.

Рыдая, на коленях три дня простояла перед покоями деда юная госпожа. Умоляла все:

— Пощадите! Не отдавайте меня никому! Оставьте… оставьте меня ему! Я хочу ждать его!

Дед, закрыв седзи, повернувшись к саду спиною, беззвучно рыдал. Родители рыдали, запершись в своих покоях. Перестали шумно играть дети слуг, притихли братья и сестры.

Все надеялись, что упрямство их ее одолеет. Что смирится Фудзиюмэ уже насовсем. Что оставит его. И, если даже сразу мужа своего не полюбит, то хоть со временем? Дед и отец старались выбрать того, кого за поступки и нрав сложно было не полюбить. Все заботились о ней.

Ночью второго дня шел дождь. Поздняя была осень. Дед, не выдержав, седзи распахнул:

— Сгинь! — прокричал, — О распутная!

Фудзиюмэ все еще стояла на коленях. Закрыв глаза, которые устали смотреть на беспощадный мир и предавшую семью, хотевшую забрать ее у любимого. Она жадно глотала капли дождя.

— Да другую он нашел! Давно уже! — грозно хозяин поместья прокричал, не в силах смотреть на нее, — Мужчины не могут долго жить без женщины! Да и ты ему на что! Ты — обычная! Ты… ты уродина! Зачем такому красивому и талантливому юноше нужна именно ты?!

Но она молчала, опустив голову. Все еще стоя на коленях. Упрямица.

— Ты его родственница! — прокричал сердито господин, — Близкая родственница! Что за распутные мечты?!

Но она молчала, голову опустив.

— Боги накажут тебя за упрямство! — прокричал дед.

Он не мог больше смотреть на эту светлую фигуру и волосы, к ней прилипшие. Будто призрака увидел в темноте. Будто призрак перед ним застыл.

«Завтра я сам сожгу это чертово поместье!» — подумал мужчина.

Из темноты донеслось тихое:

— Пусть.

Всю ночь шел дождь. Шумели слуги, будя всех — обитатели поместья замирали в темноте, прислушивались — звали юную госпожу пойти к себе. Обещали накормить. Завлекали кушаньями особыми, ее любимыми, которых спешно наготовили. Совещались родители, кого из лекарей позвать: верно, страшно упрямица отстояла колени, как бы ни стала калекою из-за себя!

Она не ушла.

Фудзиюмэ ждала его.

Того бессердечного, который в один день просто ушел и пропал.

«Он же не мог… уйти насовсем?..»

Утром, когда только заря забрезжила по небу, дождь прекратился. Слуги нашли юную госпожу, лежащую на боку. Тяжело дышала. Лоб горел. Так и не пришла в сознание.

Дед, жених и родители жениха, приличное число рулонов шелка собрав, риса много, заказали молебны о ее спасении.

Облетали листья, но, кажется, еще не облетели ее надежды. Лежа на своей постели, она прижимала к себе те два кимоно, белое и как будто сиреневое. Как будто кажущееся иным. В темноте. На рассвете. В мечте.

Много молились о ней. Император, заслышав, снова прислал письмо, уже ей. Поднос роскошный и гребни. Шкатулку лакированную с золотым узором. Драгоценности. Она лишь сухо взглянула на них. Но, следуя воле родных, села, поддерживаемая Сюэмиро, и написала ответное, короткое, благодарное письмо потомку Аматэрасу.

На письмо и стихи, ею подобранные, император ответил новыми подарками и стихотворениями. То ли хотел отвлечь ее? То ли приглянулся ее почерк? Или выбранные ею строки, начертанные быстрым, изящным почерком?.. Ради покоя семьи девушка старалась написать как можно красивей. А выбор бумаги доверила своим.

Продолжалась переписка. Зарастали покои ее подарками.

Но в темноте Фудзиюмэ прижимала к себе лишь те два кимоно.

И долго плакала, когда услышала, что усадьба с Пятой линии сгорела.

Дед два дня не навещал ее, потом опускал глаза. Девушка все поняла. Но ничего не сказала.

Через два дня, когда снова сжимала подарок ушедшего, закашляла опять. И на этот раз по белой ткани и вышивке распустились алые цветы.

С ней прощались в тот день, когда выпал первый снег. Снег, которого она не увидела. Снег засыпал все вокруг. И сложно было заставить гореть костер.

Но дрова догорают, и тело бренное догорело. И дым, поднимающийся в холодное серое небо, наконец уже растаял.

Император прислал еще одно сочувственное письмо. Больше не писал совсем.

На третий день после смерти юной госпожи мать ее убиралась в комнате. Сама. И выстиранные два кимоно положила на ее постель.

— Я… я хочу приходить… будто она еще здесь. Будто лишь ненадолго отошла.

— Сжечь бы их! — Сюэмиро подхватил два проклятых подарка.

А вдруг именно они, именно тогда, связали их двоих?..

— Нет! — мать перехватила юношу за запястье, — Пусть увидит их, если вернется. Пусть ему будет так же больно как нам всем! Проклятый оборотень!

— К-кто?… — запинаясь, спросил сын ее.

— А разве не зовут чудовищами людей, которые погубили других? — проворчала госпожа и, полы подхватив, поднялась, торопливо ушла, шурша одеждой.

Сюэмиро сначала пнул проклятые одеяния, потом уже, разгладив, сверху постели положил. Всхлипнул. Прокричал вдруг:

— Я хочу в следующей жизни родиться вам чужим! Я уведу ее от тебя! Не пущу ее к тебе, слышишь, мерзавец?!

И, закрывая лицо и слезы свои рукавом широким, вышел. В ту ночь насквозь промокли рукава его одеяний, шестислойные.

Шесть лет он не улыбался. До того, как жена положила в его ладони улыбающуюся девочку. Такую беззащитную и чем-то похожую на нее…

И потому не улыбался еще — да все заметили — что куда-то исчезли еще той зимой два жутких кимоно. То белое с белыми цветами сливовыми. И белое с глициниями, что казалось сиреневым в темноте. Еще в ту последнюю ночь, когда заходил и смотрел на них.

Исчезли два прекрасных кимоно.

И усадьбы на Пятой линии больше не было.

— Да, я не успел! — прокричал мужчина, заполняя ночной лес новыми звуками, — Я совсем не успел…

Тихо всхлипнул. Глотнул вина. Плеснул еще на холм.

— Глупо, не правда ли? Почему я рассказываю это тому, кого убил? Ты разве ответишь?.. Ты разве пожалеешь меня?.. Я даже не знаю, где ее могила!

Вскочил. Ноги подогнулись. Снова упал.

— И ведь… я ведь сам виноват, не правда ли? — спросил он у тишины.