Моя Шамбала

Я нашел "Мадам Бовари" Гюстава Флобера. Мне было очень любопытно узнать, что в ней такого, что мать проре-вела над ней весь день. На десятой странице я чуть не за-снул, положил книгу на место, взял "Трех мушкетеров" Александра Дюма и ушел в нее с головой...

Мне снился странный сон. Что-то неясное, иногда раз-личимое, иногда смутное, словно подернутое пеленой. Тан-ки, взрывы, солдаты суетятся вокруг пушек. Все это виде-лось словно в тумане. И скорее это даже было не действие, а ощущение, что идет бой. Но в какой-то момент яркая вспышка выхватила одно место, и меня словно бросило в окоп на опушке леса. Я оказался среди солдат, и бой стал сразу реальностью.

На нас шли танки. Солдаты стреляли из противотан-кового ружья, потом били из пулемета по пехоте. И, каза-лось, что бой длится вечно. Их осталось двое, и один был ранен в голову. Пуля скользнула по волосам, содрала кожу, и кровь обильно текла, заливая глаза. Перевязался только тогда, когда отступила в очередной раз пехота. А до тех пор стрелял, вытирая глаза рукавом грязной и потной гимна-стерки. Уже молчали фланги, но они не могли отступать, потому что отступать приказа не поступало. Сейчас опять пойдут танки. Раненный вырвал из маленькой записной книжечки листок, свернул его пополам, разорвал и стал пи-сать химическим карандашом, часто слюнявя его. Потом свернул клочок бумаги в несколько раз, засунул в пустую гильзу и заткнул пулей, выбитой из целого патрона, что-то беззвучно сказал товарищу, и тот вынул из кармана доку-мент и протянул его раненому. Теперь танки обходили их, и бой шел уже где-то за лесом, а на них двигались во весь рост черные фигуры, презирающие смерть и готовые смести, раздавить и разметать эту последнюю непокорную точку усмиренного пространства, все еще изрыгающую раскален-ный свинец, и это был конец ...

Танки, пушки, люди стали стремительно уменьшаться, и я завис над всей этой панорамой, наблюдая, как подерги-вается дымкой, растворяется и уплывает мой сон.

Глава 9

Дядя Павел. Встреча. Последствие ранения. Я лечу дядю Павла. Невеста дяди Павла.

Дядя Павел пришел с фронта год назад, и я впервые увидел его мужчиной, потому что на войну он ушел в сем-надцать лет, и ему тогда было всего на три с половиной года больше, чем мне теперь...

Первой его узнала бабушка. Он стоял в солдатской форме, с чемоданом в руке и с вещмешком за плечами, не-решительно оглядывая двери и не зная, в какую войти.

Из окон на него с любопытством смотрели соседи. Ба-бушка схватилась за сердце, зачем-то стала ощупывать себя, поправила пучок волос, собранный на затылке, и все это на ходу, вываливаясь на улицу, на, ставших вдруг непослуш-ными, ногах.

– Пашенька, сынок!
– с каким-то всхлипом выдохнула она и повисла на дяде Павле, и обмякла вдруг, сразу осла-бев. Дядя Павел подхватил ее, прижал к себе, гладил по го-лове и тихо повторял: "Мама! Родная моя!"

Следом за бабушкой выскочила мать с Олькой. Олька узнала брата, но стояла в стороне, не решаясь подойти.

Из квартир стали выходить соседи, и бабушка, оду-ревшая от счастья, сквозь слезы объясняла: "Сын, Паша вернулся!"

Мать внесла вещи в квартиру и, оставив их в прихо-жей, служившей и кухней, провела дядю Павла в зал, уса-дила на диван, села сама, но тут же вскочила.

– Ой, да что же мы! Тебе ж умыться надо с дороги, - спохватилась мать и потащила дядю Павла к умывальнику, достала из комода чистое полотенце и стояла, смотрела, как по пояс голый брат фыркает, разбрызгивая воду, обдавая себя из сложенных лодочкой ладоней, и шумно хлопая подмышками. Был дядя Павел худ, и лопатки по-детски выпирали, натягивая кожу так, что, казалось, вот-вот по-рвут ее. Бабушка, зажав рот рукой-горсточкой, с жалостью глядела на сына, а когда он повернулся к матери за поло-тенцем, глаза ее споткнулись о бледный до поганочной го-лубизны, какой-то прозрачный и непрочный шрам. Я ко-жей ощутил ту физическую боль, которую почувствовала бабушка и которая, должно быть, сразила ее Павла, и те-перь завыла в голос, запричитала. Мать захлопотала вокруг бабушки. Дядя Павел растерялся:

– Да что ты, мам? Живой ведь вернулся, - стал он не-ловко успокаивать бабушку.

Мать затолкала бабушку в зал и недовольно выговари-вала:

– Ну, хватит, хватит! Как по покойнику, ей богу!

Бабушка скоро успокоилась. Когда, застегивая на ходу гимнастерку, в зал вошел дядя Павел, моя мать опять засуе-тилась.

– Мам, почисти картошки. Небось голодный?
– повер-нулась она к брату.

– Да нет, я перекусил в буфете с одним приятелем.

Ну, тогда ладно. Я сбегаю за Юрием Тимофеевичем, может пораньше уйдет с работы. Ты хоть Юрия Тимофее-вича помнишь?

– Помню,- кивнул дядя Павел.

Мать обернулась скоро. Она достала из хозяйственной сумки бутылку водки с коричневой сургучной головкой, по-ставила на стол и, весело посмотрев на брата, пошла на кухню помогать бабушке.

Пришел отец. Дядя Павел стоял, опустив руки и рас-тянув губы в застенчивой улыбке. Он не знал, как теперь обращаться к отцу, и от этого чувствовал неловкость. Я помнил, что до войны он звал отца дядей Юрой, слушал с открытым ртом и ходил за ним собачонкой. Конечно, тогда он был пацаном, а теперь сам мужик. Говорят, что на войне за год три идет. Тогда дяде Павлу сейчас, считай, за три-дцать.

– Ну, давай обнимемся что-ли, герой!
– отец обнял дя-дю Павла, и они расцеловались,

– Возмужал, посуровел,- отметил отец, разглядывая дядю Павла.- Видно, что пороху понюхал.

– Пороху понюхал!- серьёзно согласился дядя Павел. Глаза его сразу потускнели, ушли в себя, и он стал похож на умудренного жизнью старика.

Отец взял дядю Павла за плечи, усадил на диван и, покрутив в руках бутылку водки, одиноким реквизитом стоявшую на столе, сказал:

– Давай-ка по маленькой, пока женщины обед сообразят.

Он принес из кухни два граненых стакана и миску с огурцами, налил по-чуть водки.

– Ну, за то, чтоб больше войны не было.

Они выпили.

– Хороши огурчики, Тимофеич!
– неожиданно нашел форму обращения дядя Павел.

– Со своего огорода,- похвастался отец.
– Нам нарезали пять соток, здорово выручает. Семья-то: нас трое, да детиш-ки. Не знаю как бы мы без огорода.

– Я как устроюсь, мать с Олькой возьму,- сказал тогда дядя Павел.

– Ну, это ты брось!
– обиделся отец.
– Разговор не об этом. Всем сейчас тяжело.

– Да нет, Тимофеич,- смутился дядя Павел.
– Я не в обиду. Хочу, чтоб мать со мной жила.

Вошла бабушка с кастрюлей подогретых щей. Мать поставила на стол селедку, сало, принесла в большой миске дымящуюся, целиком отваренную картошку.

Уселись за стол, дядя Павел остался с отцом на диване. Разлили водку: мужчинам в стаканы, женщинам в гране-ные рюмочки.

Мы с Олькой пили из чайных чашек квас. Мать стала наливать в тарелки щи. Отец встал со стаканом и сказал, обращаясь больше к бабушке:

– Ну, мать, дождалась! И война кончилась, и сын жи-вой вернулся. Давайте до дна, за встречу.

Пока ели щи, молчали, только алюминиевые ложки звякали о тарелки. От второй рюмки женщины отказались, и мужчины допили водку одни. Насытившись и чуть захме-лев, заговорили.

– Тимофеич, я по последнему письму понял, что ты за границей был?

– Был,- подтвердил отец. Усмехнулся и добавил: - Да чуть там совсем не остался.

– Это как?
– не понял дядя Павел.

– Долгая это история, Паша. Я стараюсь не вспоминать, - отец поморщился как от зубной боли, но, поймав вопроси-тельный взгляд дяди Павла, неохотно стал рассказывать: