Моя вторая мама. Том 1

Между тем ее отношения с мужем обострились до предела. Они давно уже не спали вместе. Сонию никогда особенно не привлекала эта сторона их жизни с Энрике, но с тех пор, как она узнала о том, что у него другая женщина, она просто решила для себя, что любая попытка мужа потребовать от нее исполнения супружеского долга станет поводом для последнего и решительного объяснения. Энрике то ли чувствовал это, то ли сложившееся положение устраивало его, во всяком случае он не стремился к близости с Сонией и был доволен уже тем, что внешне их жизнь сохранила вполне пристойные очертания счастливого брака, несколько омраченного отсутствием детей.

Однако в последние дни это хрупкое равновесие, сложившееся в силу воспитания, долгих лет совместной жизни и остатков взаимного уважения, стало нарушаться. Сония с трудом переносила сам вид Энрике, даже когда тот мирно сидел в гостиной, листая какой-нибудь шахматный журнал. Она с одной стороны была рада, когда он пропадал целыми днями у своей любовницы, и страшилась его возвращения, но с другой – это же самое обстоятельство унижало и бесило ее.

Энрике сдерживался как мог, пытаясь предотвратить взрыв. В отличие от Сонии, для которой двойная жизнь оказалась непереносимой в силу характера и отсутствия привычки, он-то как раз давно привык вести двойное существование. Вот уже много лет он жил на два дома. Жизнь его была хорошо налажена, как расписание поездов на железной дороге, и ломать в ней что бы то ни было ему не хотелось.

Однако и он стал нервничать в последнее время. Постоянные придирки Сонии, ее прозрачные намеки, пронизывающий, презрительный взгляд, которым она смотрела на мужа… все это вкупе выводило его из себя.

– Что с тобой происходит в конце концов? – спросил он однажды напрямую. – Ты теперь таким тоном произносишь слово «клуб», точно бог знает что подразумеваешь!

– Я? Ты ошибаешься… – пожала плечами Сония.

– Неужели тебя так задевает то, что я хожу в клуб, играю в шахматы? – настаивал Энрике.

– Нисколько. Меня совершенно не волнует, чем ты занят.

– Ну тогда я не понимаю! – Энрике развел руками.

Сония внимательно посмотрела на него.

– Ты, такой умный, действительно меня не понимаешь? – спросила она.

– Может, скажешь наконец, что ты имеешь в виду? К чему вся эта таинственность?

– Тебе что-нибудь говорит имя Паулина Рамос? – спокойно поинтересовалась Сония.

Энрике побледнел. Глаза его растерянно захлопали за стеклами очков. Он снял очки, но без них лицо его выглядело еще более растерянным.

– Я все знаю, – продолжала Сония. – И довольно давно.

– Но… почему ты мне ничего не говорила? – наконец выдохнул Энрике.

– Ждала подходящего момента. Теперь он настал.

– Послушай, дай мне объясниться…

– Не надо ничего объяснять… – Сония прошла в угол гостиной, взяла фарфоровую статуэтку и, словно изучая, повертела ее в руках. – У тебя от этой женщины не один, не два… У тебя от нее три ребенка! Что тут еще объяснять?

Размахнувшись, Сония швырнула статуэтку в стену, и та разлетелась на куски.

– Не заводись! – крикнул Энрике.

– Надеюсь, ты понимаешь, – спокойно сказала Сония, – я не собираюсь сидеть сложа руки. Моему терпению пришел конец. Думаю, самое лучшее нам развестись. И давай отнесемся к этому как культурные люди.

Несмотря ни на что, для Энрике такой поворот событий оказался полнейшей неожиданностью. Он предполагал, что когда-нибудь все может раскрыться, и даже думал, что приготовил кое-какие аргументы в свое оправдание, способные объяснить его поведение. Но он исходил из того, что Сония захочет его выслушать, что она, так же как и он, предпочтет не разрушать их пусть и не во всем идеальный союз. Энрике надеялся, что, как культурные люди, они объяснятся и смогут жить дальше, а не бросятся разводиться. В конце концов Сония должна понимать его положение. Она давно охладела к нему, а он еще далеко не старый мужчина. Ему нужна женщина. Кроме того, Сония не могла рожать, а ему хотелось иметь детей, и Паулина подарила ему этих детей, не требуя для себя никакого официального статуса. Энрике полагал, что он-то как раз все устроил самым культурным образом, и его не столько пугало, сколько огорчало то, что так удачно созданная конструкция его существования может развалиться из-за излишней чувствительности Сонии.

Он еще ничего не знал о Рамоне и надеялся, что первое бурное объяснение с женой – все-таки часть некоего устоявшегося женского ритуала с битьем фарфора и требованием развода, после которого разум вновь возобладает над эмоциями и примирение станет возможным. Исходя из этих соображений, он не стал накалять обстановку, и по первому требованию жены уехал из дома, сказав что вещи заберет позже.

У Сонии словно камень с души свалился. Не в ее характере было притворяться, прятаться, обманывать. Теперь – она полагала – им с Рамоном больше не нужно будет скрывать свои чувства и свои отношения. После отъезда мужа она привела Рамона в дом. Она сказала ему, чтобы он больше не занимался садом. Она богата и даст ему все необходимое. Ей же самой нужна от него только его любовь. Рамон, в общем-то, был честный и чистый парень. Для него эта внезапная перемена его положения оказалась достаточно болезненной. Он пытался вести себя честно. Связавшись с Сонией, он перестал встречаться со своей невестой. Ему нравилась Сония, и он не собирался использовать ее любовь к нему в целях обогащения. Он хотел пробиться в жизни, получить профессию. Когда Сония сказала, что поможет ему, первая мысль, что пришла ему в голову, была об университете. Он хотел стать агрономом. Он был деревенский парень, и ему нравилось работать на земле. Думая об учебе, он полагал, что если Сония поможет ему с университетом, то эти ее деньги он возьмет как бы в долг и впоследствии сможет отдать. Но, все равно, после того, как он стал жить в доме, он чувствовал себя так, словно он на содержании у Сонии. А если ей удавалось разубедить его в этом, то насмешки и зависть прислуги к молодому парню, вдруг прыгнувшему «из грязи в князи», быстро сводили на нет все ее усилия в данном направлении.

Сония, как могла, приучала Рамона к мысли о том, что он в ее доме теперь такой же хозяин, как и она. Он с большим трудом согласился ночевать в ее с Энрике спальне, тем более, что первое время ему приходилось пользоваться пижамами Энрике. Именно в одну из таких ночей, а вернее вечеров, когда Сония и Рамон собирались ложиться спать, Энрике вздумалось приехать за своими вещами. Втайне он все еще надеялся, что жена остыла после их первого разбирательства и теперь была расположена говорить без нервов. Он приехал вечером, потому что знал: по вечерам людей больше страшит одиночество, чем в бурные дневные часы. Сония, жившая, как он полагал, в последние дни одна, должна была уже устать от одиночества, и это вполне могло отрезвить ее и расположить к примирению.

Прислуга с удовольствием открыла дверь хозяину, не предупредив хозяйку. Слуги предвкушали занятную сцену, и, когда Энрике направился к спальне, где, как все знали, находился Рамон, дом словно замер и затаил дыхание.

Энрике открыл дверь в спальню и остолбенел. Его жена, его Сония сидела на краю расстеленной кровати, а посреди комнаты в его – Энрике – пижаме, в его шлепанцах стоял, как ни в чем не бывало, мордастый молодой парень… Приглядевшись Энрике узнал в нем садовника Рамона.

Забыв о цели своего визита, Энрике устроил жене самую натуральную сцену ревности, будто и не было между ними никакого разрыва и разговора о разводе. Рамон страшно перепугался, но Сония осталась совершенно невозмутимой. Она напомнила Энрике о том, что не считает себя больше его женой, а потому и не примет с его стороны никаких упреков, несмотря на то, что их развод еще не оформлен официально. Энрике, несколько прийдя в себя, стал корить жену не в том, что она завела любовника, а в том, что любовником этим оказался человек из прислуги. Ему очевидно особенно претила мысль о том, что его место занял какой-то садовник. Сословные предрассудки глубоко в нем сидели и в данном случае даже преобладали над элементарным чувством мужской ревности. Сония не преминула заметить, что и некая Паулина Рамос – избранница Энрике – тоже не голубой крови. Энрике опять разозлился и перед тем, как хлопнуть дверью, заявил, что в ближайшее же время пришлет к Сонии своего адвоката.

– Только не забывай, что у меня есть все доказательства твоей измены, и ответчиком по суду придется выступать тебе! – предупредила его Сония.

Для Рамона приход Энрике оказался настоящим потрясением. Немало дней прошло прежде, чем Сония сумела убедить его в том, что ничего страшного не случилось, а главное, что подобное больше никогда не повторится. Постепенно Рамон начинал привыкать к Сонии, общаться с ней на равных. Трудно ему было только в присутствии посторонних. Он научился не обращать внимания на завистливые усмешки бывших друзей из прислуги, но знакомые Сонии, шокированные не столько самим фактом ее любовной связи с садовником, сколько тем, что она даже не пыталась этого факта скрыть и, напротив, всем приходившим к ней представляла Рамона, как своего жениха, эти знакомые не могли удержаться от язвительных замечаний в адрес Рамона, смеясь над его неотесанностью и провинциальным выговором. Сам Рамон предпочитал отмалчиваться, хотя в глубине души – Сония это видела – весь кипел от злости.

Однажды он все же не выдержал и грубо ответил Бренде, одной из знакомых Сонии. Он был прав. Сония всеми силами защищала его, и однозначно дала понять подругам, что скорее порвет с ними, чем с Рамоном. Из-за этого она оказалась в еще большем одиночестве, чем раньше. Ее «малыш», как она ласково называла Рамона, остался ее единственной радостью и утешением. В ее чувстве к нему была большая примесь материнской любви, и хотя она не любила вспоминать о разнице в возрасте, разделявшей их, ей нравилось, когда он слушался ее, как старшую. Иногда он даже называл ее своей учительницей, а она в шутку отвечала, что чувствует себя его матерью.