Мрачные ноты

Вздохнув, я опускаю глаза вниз, чтобы проверить, что на мне надето. Снова футболка Эмерика. Без нижнего белья. Я приподнимаюсь у изголовья кровати, натягивая на себя одеяло, и встречаюсь взглядом с братом.

Шейн сдвигается на край кресла, потирая руки об ткань джинсов и улавливая каждое мое движение.

— Я даю себе отчет, что уже слишком поздно. — Он смотрит мне прямо в глаза. — Но мне правда жаль.

Эта пара фраз не стирает из моей жизни кучу унижений и дерьма. Однако его сегодняшнее поведение, то, что он выбрал меня, а не Лоренцо, безусловно возымело действие, пошатнув нерушимую стену презрения между нами.

Небольшой надлом не избавит от барьера целиком. Но все же этот крохотный просвет навсегда останется лучом в моей душе. Каждый раз, вспоминая о нем, я буду лелеять его с нежностью.

Эмерик внимает каждому нашему слову, не выказывая никаких эмоций, но все же его хватка на моем бедре крепчает.

Шейн скользит своей рукой к моей, на мгновение одергивая себя, прежде чем сплести наши пальцы воедино.

— Пошла ты, Айвори, — шепчет он, крепче сжимая мою ладонь и улыбаясь с нескрываемой грустью.

Я усиливаю хватку на его руке в ответ.

— И тебе всего хорошего, Шейн.

Он рассоединяет наши пальцы, затем бросает на меня последний взгляд, встает с места и исчезает за дверью, не оглядываясь.

От ощущения утраты все внутри меня сжимается. Желание остановить его так и подрывает меня сорваться с постели.

Но это именно Шейн вломился в дом Эмерика. Он заставлял меня молча терпеть его побои все эти годы. Теперь я больше не жертва. Именно с этими мыслями нахожу в себе силы отпустить.

Эмерик провожает моего брата до дверей. Вернувшись через несколько минут, он скидывает с себя всю одежду и запрыгивает ко мне под одеяло, прижимаясь ко мне всем телом. Я упиваюсь теплом от прикосновения его кожи, переплетаю наши ноги и со вздохом прижимаюсь к его крепкой груди.

Вместо того чтобы требовать от меня каких-то слов, заставлять меня поесть или принять лекарство, Эмерик касается губами моего плеча, прокладывая дорожку вверх от шеи к подбородку. Когда я разворачиваюсь к нему, он проводит своим языком по моим губам. Мне приятно ощущение его щетины на своей коже. Аромат корицы придает особый согревающий шарм его дыханию, а его поцелуй преисполнен чувственности.

Прикосновения его губ заставляют меня растворяться в блаженстве ощущений.

Приобняв его за талию, я крепче прижимаюсь к нему, отвечая на его порыв такими же нежными и аккуратными действиями. Это слияние наших губ не требует какого-то развития. Он просто позволяет нам насладиться единением друг с другом.

В этом уютном романтическом флере мы пребываем весь остаток вечера и всю ночь.

Но наше утро начинается с ссоры.

Эмерик заявляет о том, что сегодня никто из нас не пойдет в школу. Но он может говорить, что хочет. Я пойду. Он настаивает на том, что мне нужен отдых, и в то же время не собирается оставлять меня дома одну. Но сегодня пятница, и мне вполне хватит времени отдохнуть на выходных. Пропустить еще один день и не появиться на занятиях вдвоем — это почти то же самое, как объявить о наших с ним отношениях по системе оповещения.

Мы спорим по этому поводу почти битый час и, в конце концов, Эмерик уступает. День проходит довольно спокойно, но для меня абсолютно неплодотворно. Моя концентрация явно хромает. И, возможно, в одном Эмерик все же был прав. Я нуждаюсь в отдыхе. Точнее, мой мозг.

К полудню субботы место на моем теле, куда я получила удар от Лоренцо, становится иссиня-фиолетовым. Эмерика крайне тревожит это, и необходимость нашего откровенного разговора становится неизбежной.

Мы отправляемся в ванную, чтобы поговорить обо всем в расслабленной обстановке. Нежась в теплой воде, я прижимаюсь спиной к его груди, устроившись между ногами Эмерика. Он аккуратно, массирующими движениями наносит мыло на мою кожу, внимая тому, что я рассказываю ему. В своем рассказе я не утаиваю ни одной детали, и поначалу мой голос звучит вполне уверенно. Но как только я дохожу в своем повествовании до момента, где я, с какого-то черта попыталась использовать стоп-слово, тело Эмерика заметно напрягается подо мной, а мой голос начинает дрожать. А к тому моменту, когда мне приходится вспоминать те последние минуты, что связаны с Шубертом, я и вовсе теряю самообладание.

Это больно. Пушистый комочек шерсти являлся столь значимой частью моей жизни, что мне крайне тяжело дается осознание того, что его больше нет. Но все же я не сломлена. По крайней мере, не настолько, как это было в ситуации с папой. В этот раз мне проще, потому что со мной рядом Эмерик, поддержку которого я ощущаю в каждом прикосновении и в каждом взгляде, и для меня это особенно ценно на том этапе моей жизни, когда я изо всех сил стремлюсь к тому, чтобы обрести себя в этом мире.

Этой ночью Эмерик мирно сопит у меня за спиной, обнимая меня за плечи и прижимаясь ко мне всем телом. Я же не могу уснуть, так как мой разум слишком встревожен мыслями о том, как он воспринимал мой порыв использовать стоп-слово в отношении действий Лоренцо.

Между мной и Эмериком все оставалось по-прежнему. С того самого дня у нас не было секса, но это следствие воспаления моего мочевого пузыря. То, как он прожигает меня глазами, все также заставляет бабочек в моем животе порхать, и на его поцелуи мое тело реагирует с не меньшим восторгом, чем раньше. Но вот чего я не могу предугадать, так это то, как среагирую, когда Эмерик вновь пристегнет меня к пианино, сдавит рукой мое горло или пустит в ход свой кожаный ремень. Безусловно, я безоговорочно доверяю ему, но... верю ли я в силу слова — даже не имеет значения, какого, — чтобы вновь использовать его в качестве стоп-слова?

До того, как мы встретились, от Сонаты Скрябина для меня веяло чем-то темным, холодным, дьявольским. Она ассоциировалась с тем, что я чувствовала, когда с моим телом творились ужасные вещи.

Но за прошедшие пять месяцев все изменилось, и эти мрачные ноты стали для меня олицетворением безопасности и защиты, которую дает мне Эмерик. Неужели я откатила все назад, лишь единожды применив «Скрябин» не с тем мужчиной?

Я начала проигрывать сонату в голове, но не чувствовала ее. Мне было необходимо слышать.

Выскользнув из крепких объятий Эмерика, я убеждаюсь, что не потревожила его сон, а затем на цыпочках следую в комнату для занятий музыкой.

При закрытой двери мое музицирование не должно быть слышно никому за пределами помещения. Я сажусь за пианино, настраиваясь и впитывая тишину. Сделав несколько вдохов, чтобы привести себя в чувства, я касаюсь пальцами клавиш и погружаюсь в Сонату №9 Скрябина.

Поначалу это звучит грубо, ноты никак не хотят складываться в единое музыкальное полотно и режут слух, но постепенно под моими пальцами мелодия превращается из беспокойно-сбивчивой и угнетающе-мрачной в нечто обволакивающее и заставляющее заглянуть внутрь себя. Музыка обнимает меня, словно облако. Мой разум принимает ее, рефлексирует.

Я снова в безопасности. Словно в коконе, в котором смогу выстоять даже в самые темные времена. Все пространство помещения становится им, позволяя мне балансировать и находить гармонию даже в диссонансе.

И тут мне расхотелось играть эту мелодию. Я убираю руки с клавиш. Скрябин и его соната — это то, что может дать мне успокоение, слово, которое могу использовать, почувствовав, что достигла предела, но... нравится ли это произведение мне? Не настолько. Оно не пробуждает во мне азарта... волнения...