Мракобесия

Правда.

Я удовлетворенно кивнула самой себе и принялась вспоминать.

С чего же все началось…

Ах, кажется, я имела неосторожность намекнуть на то, что мрачный мой ангел в последнее время что-то часто стал где-то пропадать серыми безлунными ночами… И его любимая летучая мышка места себе не находит без своего обожаемого хозяина…

В одну из таких же серых безлунных ночей мы и познакомились. Мертвые листья падали к нам откуда-то сверху, кажется, с неба, в разлившихся по дворам синих лужах мог бы утонуть крейсер «Аврора», и было много людей, и многие из них мне были знакомы, но я была одна, и под заиндевевшими пальцами привычно плакали струны… или, стоп, быть может, что это было в другой раз?

Я чуть скосила взгляд в сторону. Когда же я брала тебя в руки в последний раз, подруга?

Нет, все же я была с гитарой в ту богатую лужами и мертвыми листьями ночь. Словно выхваченное из темноты карманным фонариком воспоминание – звон струн, невнятный, как журчание ручья, непостижимый безадресный людской говорок вокруг, чья-то рука с протянутым пластиковым стаканчиком…

Я была здорово пьяная тогда.

Но не слишком – потому что струны звенели, а людской говорок шумел ровно, не прерываясь, не взыгрывая резким истерическим взвизгом, брезжа где-то на дне сознания привычным обыденным фоном: обычные разговоры и обычные слова, из которых сейчас не вспомнить ничего, как ни старайся.

Что-то пелось и что-то пилось в ту серую безлунную ночь; как всегда, как всегда.

И у меня было паршивое настроение: ничего удивительного.

Блестя в серебристом полумраке белозубой улыбкой, он представился:

– Вадим, –

а я, всю жизнь недолюбливавшая улыбчивых и общительных (а он именно таким показался мне тогда), пожала его руку и как могла язвительно ухмыльнулась в ответ:

– Клара.

По-моему, моя язвительность была потрачена впустую тогда… Зная Вадима, этого вполне можно было ожидать.

Но я его не знала и, повторяю, была не совсем что бы трезва в этот момент.

И очень хотелось кому-нибудь насолить.

Порой я бываю довольно-таки агрессивной стервой…

Жаль лишь, недолго.

Я про стервозность, конечно. Агрессивность моя никуда от меня, как правило, не девается.

Я с сожалением потушила сигарету. В комнате было уже трудно дышать от дыма.

Если бы он вернулся сейчас, был бы скандал.

Но он не вернется, а значит, скандала не будет.

Как жаль.

В углу недовольно заворочалась Нелли. Она, что, тоже ярая противница никотина?

Я осторожно достала ее из клетки. Милый наш домашний любимец… Ни у кого больше такого нет.

Мне показалось, ее жутковатые глаза смотрят на меня осуждающе.

– Прости, – сказала я виновато, – я не думала, что так все получится.

Она отвернулась. Я посадила ее обратно в клетку.

Внезапно дома сделалось будто бы душно. Все кругом давило, все напоминало о случившемся пару часов назад, о брошенных вдогонку резких словах, о несправедливых упреках. Разом, словно открылись какие-то неведомые шлюзы, навалилось чувство вины.

Ведь я же знала, что так все обернется, что не нужно спрашивать…

Но так хотелось поставить свое «я», доказать, что я, черт возьми, здесь что-то значу.

Я быстро собралась (впрочем, что мне собираться?), накинула плащ и вышла из дома. Запоздалый вечерний моцион, если можно так выразиться.

Внеплановый поиск приключений на свою задницу, как сказал бы Вадим, если бы был здесь.

Все-таки поздно уже. И почему это только я такая безбашенная?..

Подсознательное стремление нарваться на неприятности?

Может быть.

Я зашагала по пустынному тротуару. Сквозь затянутое тучами небо не пробивалась ни одна звезда. А скандальный ноябрьский ветер гнал меня дальше.

Куда?..

И как же вокруг все до смерти памятно, как все жутко знакомо.

Сколько раз – я и Вадим по этим улицам, и моя холодная рука в его, и тонкий надменный профиль чуть повернут ко мне, и мы идем, и я как всегда не поспеваю за его широким стремительным шагом, и, стиснув зубы, как всегда молчу: потому что не привыкла просить.

А здесь, на углу, неподалеку от старого здания Университета, я однажды ударила его по лицу, сильно, хлестко и зло, и он молчал в ответ на мои слова и только язвительно улыбался, а я была, наверное, готова плакать от сухого, скрипящего на зубах негодования, от обиды, подрезающей сухожилия и приносящей только ветер и клекот птиц в урочище. Тогда казалось: все, и кончилось солнце, и едва сдерживает со мной слезы съежившееся серое небо, и больше уже совсем ничего не будет…

Но был новый день, и он, мрачный ангел мой, любовь и мука моя, так же легко, как если бы делал это уже миллион раз, зашел в мой дом, и я, разумеется, уже не отпустила его назад, и хотя никто так и не признал своей вины, но все-таки – ведь мы могли быть вместе.

Где же он сейчас? Куда пошел?..

К своей матери? Я даже вздрогнула. До чего же все-таки гадко это звучит: к своей матери.

Как я ее ненавидела: отдельный и не слишком-то занимательный разговор.

Ненавидел ли ее он – этого я не могла бы с уверенностью сказать. Порой мне казалось: да, и это ощущение тихим жаром затопленного в зиму камина грело мое черное задыхающееся сердце, но порой… Я понимала, что это тоже поза, всего лишь еще одна маска, и было так больно.

Поза, маска. Как сказали б веке этак в дьвятнадцатом: рисовка. Думайте обо мне то, что я желаю, чтоб вы думали – и ни фига иного.

Актерство бездарное, провинциальное!.. Смешно прямо. Вот только актерство это вполне имело успех.

…и долгими вечерам он согревал мои вечно мерзнущие ноги, а ночами старательно вырезал свое имя на сердце, и я только тихонько вздыхала в ответ, замирая от невыносимой боли-блаженства, блаженства-боли, но ведь никогда ни разу так и не возразила…

Конец ознакомительного фрагмента.