Мстислав

Утром в горенку ворвался Мстислав, рубаха нароспашь, грудь открытая, а лицо сияет, ровно у подростка: - Княгинюшка, Десна вскрылась! Вышла Добронрава на берег, а там уже люд толпами. Льды на реке трещат, глыба на глыбу лезут. Медленно очищалась Десна, темнела холодная вода в полыньях. Народ радовался: - Задышала, кормилица!

–  Жди гостей заморских!

Мстислав жену обнял: - Зачем налегке вышла? Студёно!
– Сам-то в одной рубахе.
– Мне нипочём, я горячий! Добронрава усмехнулась: - Был, да поостыл. Видать, годы сдают, не те.
– Те, княгинюшка, те! И легко подхватил её.
– Пусти, люд зрит.
– Пусть зрит, чать, не чужую жену. Но отпустил.
– А что, княгинюшка, пахнуло теплом, в жизнь посветлела. Знаешь, о чём мысль моя? Урожая дождёмся и в будущее лето в Тмутаракань отправимся. Степью по скачем. Она весной вся в цвету. Воротимся в сентябре вересене. И выкрикнул зычно: - Тму-та-ра-кань!

– Чее-рни-гоов!
– откликнулся люд. Мстислав повернулся к Добронраве: - Помнишь, княгинюшка, каким выдохом изошлась дружина, когда на хазар ринулась?
– Как забыть, когда там Важен остался. Притих Мстислав, понял, больно Добронраве, позвал: - Пойдём, княгинюшка, зябко становится.

Откуда бы ни подъезжал Мстислав к Чернигову, постоянно любовался городом. Обнесённый острогом, с могучими башнями, с бревенчатым забралом на стенах, со рвом и земляным валом, Чернигов выглядел грозно. Каждое лето строили, крепили город. В камень начали одевать Чернигов и детинец на холме, княжьи хоромы и боярские, церкви и поднявшийся первой кладкой Спасо-Преображенский собор. Кованые ворота детинца и дубовые, обитые полосовым железом ворота острога опробованы на удар тарана. Доволен Мстислав, на века строится Чернигов. Каждый раз, восхищаясь черниговскими укреплениями, считая их неприступными, Мстислав даже и помыслить не мог, что ждёт Русь. А на Востоке уже нарождалась сила, какая через два столетия обрушится на Русскую землю, и не устоят перед ней ни бревенчатые остроги, ни каменные крепостные стены. Имя того страшного тарана - татаро-монголы. Два с половиной века потребуется Руси, чтобы сбросить их иго, но это уже будет не Киевская Русь и не Черниговская, а Московская.

Митрополит Паисий наведывался в собор почти Каждодневно. Медленно переходил от стены к стене, смотрел внимательно, как расписывают мастера Святую Софию.

В висячих люльках, высоко, под самым куполом, работала искусные художники.

–  Дивно, дивно, - шептал митрополит, любуясь картинами.

Глядя, как работают мастера по мозаике, владыка Паисий говорил:

–  Лепно, ох как лепно!

Едва увидев работу мастеров, митрополит сразу же отказался от мысли звать расписывать собор византийских художников. Эвон какие на Руси умельцы!

А на стенах, какие на хоры вели, художники изобразили князя Ярослава с семьёй - по одну сторону мужчины, по другую женщины. Вот другая картина, где Ярослав подносит Христу изображение Софии. Рядом с князем Ирина, дочери, сыновья. Не святой Ярослав, но мудрый, о Руси печётся. Потому и не противился митрополит, когда иконописцы народные гулянья рисовали.

Покидая собор, владыка каждый раз хвалил Петруню:

–  Дивных художников отыскал ты, сыне. Навеки творение их.

Мстислав вершил суд. День воскресный, и на княжьем дворе собрались черниговцы. Особняком гридни сбились. Бояре встали за княжьим креслом. Ждали Мстислава.

Он появился неожиданно, спустился с крыльца, в лёгком кафтане, русые волосы в кружок стрижены. Поклонился всем и, дождавшись ответного, уселся. Пригладив усы, спросил у тысяцкого Димитрия:

–  Кого первым суду предадим?

–  Акиншу, князь, проворовался.

–  В чём воровство?

–  Во хмелю в клеть к боярину Лимарю влез, копчёный бок вепря унёс.

Мстислав позвал Лимаря. Боярин бороду распушил, князю поклонился.

–  Боярин Лимарь, ты истец, так ли было?

–  Истину сказывает боярин Димитрий.

–  Где ответчик?

Из толпы вытолкнули кривовязого, косноязыкого мужичонку.

–  Ты - вор Акинша?
– с удивлением спросил Мстислав.

–  Во хмелю, бес попутал, князь. И голодно было, а бочок пахучий, не удержался.

–  Не удержался, сказываешь? Какой казни - вору Акинше ждёшь, боярин?

–  Что от него возьмёшь, княже, а какой вирой, те судить. Вели ему в августе-густаре на моём огороде отработать.

–  Слышал желание боярина, вор Акинша?
– спросил Мстислав у мужика.

–  Слышал, княже.

–  Что ответишь?

–  Да чего, я не против. Только, княже, бочок тот был махонький, а огород у боярина ба-альшущий…

–  Впредь, на воровство идя, думать будешь. Ныне же быть по тому, как боярин Лимарь просит.

Следующими на княжий суд явились два черниговских купца, Гараська и Селиверст. Жаловался Гараська, взял Селиверст у него взаймы три гривны серебра для оборота и не возвращает.

–  Брал ли ты те гривны, Селиверст?

–  Признаю, княже, но нынче где взять, год, сам ведаешь какой. Обернусь с товаром, верну.

–  Коль признаешь, то сидеть тебе в долговой яме, пока урон купцу Гараське не отдашь. Аще кто поручится за тя, иной сказ…

Мстислав повернулся к боярину Димитрию:

–  Кто ещё жалобу принёс?

–  Ювелирных дел умелец Ефимка Прибытков с обидой на гридня твоего, князь, Серьгу Толстого.

–  Где Ефим Прибытков?

К князю подошёл крупный, с плоским, как блин лицом, ювелирных дел мастер.

–  В чём жалоба твоя, ремесленный человек?

–  Обиду на гридня Серьгу Толстого принёс. Тот отрок с отроковицей моей Улькой озорство учинил.

Нахмурился Мстислав:

–  Где гридин Толстой?

Метнулся воевода Семён, выволок из толпы гридня. Тот роста невеликого, но в плечах широкий. Стоит, ровно бычок двухгодовалый. А Ефим уже дочь за косу тянет под смех толпы. Девка в отца, крупная, плосколицая, ревёт телушкой. Ефим шумит:

–  Уймись!

–  Утри слёзы, девица, - сказал Мстислав и метнул на гридня косой взгляд.
– Этот ли отрок обиду нанёс?

Девка рукавом слёзы отёрла, кивнула.

–  Чего за обиду требуешь, мастер?

–  Желаю, чтобы гридин Серьга свой грех покрыл.

–  А ты, девица?

Улька снова в слёзы:

–  В жё-ёны хочу!

Хохочут гридни, потешаются черниговцы. Прячут бояре улыбки в бороды, прыснул в смехе Мстислав, но тут же посерьёзнел:

–  Что ответствовать станешь, Серьга?

–  Как велишь, князь.

–  А моя воля такова, как и девицы кататься, умей и санки возить. Готовь свадьбу, Ефим Прибытков, да нас зови.

6

Мстислав с охоты воротился довольный, неделю в лесу провёл зубра свалил. Подраненный зверь уходил, сокрушая всё, но Мстислав догнал на коне, добил. Целый воз мяса привезли. Принял Мстислав банкой едва в хоромы вступил, как тысяцкий с вестью недоброй: бояре ропщут. Мстислав удивлённо поднял брови: - В чём возмущение?
– Говаривают, князь смердов пожалел, зимой дань не собрал дружину впроголодь держит. Спрашивают, где меды сытые, столы обильные? А всегда ли пьём мы пиво солодовое. Помрачнел Мстислав, помолчал, потом сказал: - Передай стряпухам мясо, чтоб к вечеру столы крыли, да вели боярам на трапезу прийти. Удалился боярин, а Мстислав на лавку прилёг. Спать не хотелось, лежал, уставившись в потолок, думал, гадал, кто из боярской дружины заводчик? Всех мысленно перебрал ни на кого указать не мог. Может, недовольство само по себе вылилось? Кто-то прошлое застолье вспомнил, да так и началось. Дружина - надежда князя, его опора. Возмутится дружина, на кого князю рассчитывать? Вон как случилось на Альте-реке, покинула князя Бориса дружина, в ту же ночь люди Святополка и зарезали Бориса… Нет его, Мстислава, дружина не покинет, она с ним из Тмутаракани в Чернигов шла, и если молодшая обновилась, то старшая, боярская, прежняя, она с Мстиславом победы делила. Но видит князь Мстислав в другое: постарела боярская дружина, кое-кого на покой потянуло, холопами обзавелись, хоромами, жёнами, чадами… Отяжелели… Сошлись бояре на званую трапезу, расселись за столами. Челядь разносила на деревянных блюдах мясо жаренное кусками, рыбу запечённую, пироги подовые с капустой квашеной и клюквой. Вкатили бочки е мёдом хмельным. Тут и Мстислав появился, уселся на помост, окинул взглядом гридницу. Затихла боярская дружина. Разлила челядь мёд по чашам, князю подали братину. Он поднял её: - Дружина моя старшая, пью за вас. Когда мы ходили на врага, вы стояли в большом полку и дрались в челе. Разве кто из вас дрогнул? Я ль вам не верил?
– Верил, князь, аль в чём сомнение держишь? Но Мстислав не ответил, своё продолжал: - Нынешней зимой, бояре, мы не ходили в полюдье и оттого жили скудно. Но мы смерда сберегли от голода, и он зерно, какое мы оставили ему, в землю бросил. Уродится, вдвойне вернём. Не так ли, бояре?
– Истина в словах твоих, князь Мстислав. Ты поступил по разуму. Перекрывая шум, заговорил воевода Иван: - Ты, князь, нас прости. Ежели кто худое молвил, то не по злому умыслу, языки чесали, прежние пиры вспоминали.
– Пиры ещё будут, бояре, и не держу я на вас зла, а потому пью за дружину мою большую. Он сделал глоток и пустил братину по кругу. Каждый пригубливал: - За тебя, князь!
– За Мстислава, сына великого князя Владимира!
– Живи долго, князь черниговский и тмутараканский!
– Многие лета те, храбрый князь Мстислав!