Мудрецы и поэты

Но Валеркина бурка была не единственным бельмом и даже, наверно, не самым толстым из тех, которые мешали мне увидеть истину во всей ее срамоте со всей доступной мне в то время отчетливостью. Увидеть и сказать подлецу, что он подлец или, по крайней мере, что издеваться над ни в чем не повинными людьми – абсолютно недостойный выход для распиравшего его желания совершить подвиг, – пакость не становится подвигом, но по-прежнему остается пакостью, если даже она требует ловкости, храбрости, – а в поповском случае даже и этого не было.

А в жизни ведь, пожалуй, и без того всегда есть место подвигам – например, высказать все это Валерке – это пострашнее любого копра, – пакости людей мучительнее, чем пакости судьбы – судьба не унижает. И там смельчака, съехавшего с копра, ждет почти гарантированный общественный восторг. Ну а здесь какой может быть восторг… Рядовые армеуты не поймут – слюнтяйство, донкихотство, мне ведь лишь бы повыставляться. Валерка воскликнет, подобно Тарасу Бульбе: «Так, стало быть, следует, чтобы пропала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни христианству не было от него никакой пользы?»

Да нет, зря я вспомнил старого Тараса – он, приглядевшись к Валеркиным подвигам, скорее всего, ахнул бы: «Как?… Своих?… Своих, чертов сын, своих бьешь?…» А Валерка, наверно, еще раз порадовал бы мое репетиторское сердце: «Помягче с Попом? Мы хотим мира, но не ценой чести. У вас нет души солдата, вы не привыкли презирать свою и чужую жизнь, когда это нужно».

Словом, выйдет очередная комедия, а комедиями я уже был сыт по горло. Я не желал вставлять в комедию одичавшее поповское лицо с пламенеющей щекой. Но ведь Валерка может принять меня и всерьез – он слишком многое поставил на Попа. Тогда он ничего не ответит, просто утопит еретика в организованном коллективном презрении.

Дойди у нас до кулаков, я отдул бы его играючи. Но до них не дойдет. Я уже знал его методы и знал также, а еще больше предчувствовал его громадную энергию вражды. Он пустит в ход абсолютно недоступные мне средства: оговоры, науськивания, выкрики в спину, нескончаемые, изо дня в день и из часа в час шпильки, за каждую из которых в отдельности будет глупо поднимать скандал, – я не чувствовал в себе готовности легко пойти на все это. Вдобавок, мы сами сделали Валерке приличный авторитет и за пределами нашей жалкой шайки , наивно радуясь, что рекламируем таким образом и себя.

И все же если плюнуть и вовсе удалиться в отставку? А как же край ? И кто там будет без меня отстаивать идеи гуманизма и демократии? Однако я уже чувствовал, что дело пошло всерьез и я уже не стану выламывать их в комедиях, как раньше. Еще и деликатность чертова – как сказать вне игры человеку, что он гад!

А оказаться предателем – это как? Ведь понятия о предательстве были у меня самые рыцарские: если ты прошелся с кем-то рядом, то свернуть уже не имеешь права. На днях я читал сынишке вслух, как несчастная тень Наполеона плавает по синим волнам океана на воздушном корабле: когда я прочел строфу, где «маршалы зова не слышат», он аж подскочил: «Прреддатели!»

– Конечно, маршалы его не были людьми выдающихся моральных качеств, служили больше из личной выгоды; впрочем, Наполеон и не питал иллюзий на этот счет, а предательство, насколько я понимаю, это злоупотребление доверием. Но ты мне вот что скажи: бандит с пистолетом – это я к примеру – бандит заставляет тебя помогать ему. Ты помогаешь, чтобы спасти жизнь, – тоже, значит, служишь из личной выгоды. А потом налетает милиция, и ты ей помогаешь бандита задержать. Ты за это предатель?

– Конечно! – он даже глаза вылупил – что, мол, за вопрос. Это тебе маленький образчик большого образа мыслей (и моего тогдашнего).

Кстати, в детстве я от этого стихотворения укладывался спать в полном потрясении чувств, комкал свое тертое, доставшееся мне после тебя байковое одеялко и клал комок на грудь, давясь слезами и шепча: «Лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог». Вот она, страшная сила художественного образа, заставляющая нас рыдать над тем, на кого автор пожелает направить свой прожектор театрального осветителя, – строка, например, «и спят усачи-гренадеры» только усиливала наполеоновский трагизм, но я бы тоже лишь вылупил глаза, если бы меня спросили, не вижу ли я и в усачах-гренадерах объекта для оплакивания.

Признаюсь по секрету, это стихотворение и по сей день изрядно меня разволновывает. Колдовство! Другой, не наш мир, другой Наполеон, другая Эльба, другие гренадеры, – колдовство! Не зря кондовые христиане опасались в красоте чего-то бесовского. И мне она теперь подозрительна.

Ну а насчет Валерки – мне, конечно, тоже хотелось его выгородить, а все свалить на Попа, как всякому человеку, который поостерегся вмешаться в несправедливость и теперь хочет объявить ее справедливостью, чтобы не считать себя трусом. И вообще, мне хотелось согласиться с происходящим, примириться с действительностью – что хорошего жить с воспаленной непримирившейся душой! Желание во что бы то ни стало примириться с реальностью доходит иногда до того, что всякое огорчение объявляется глупостью: все действительное разумно и у природы нет плохой погоды.

Ладно.

Двинемся дальше. То есть вернемся несколько назад.

В тот день я долго шатался по нашим глинобитным и каменнотолченым улицам, вглядываясь под ноги, чтобы не видеть своей путеводной звезды, набитой Валеркой на поповской щеке. Душа моя напоминала медленно кипящий суп: вот всплывает что-то со дна – ты и разглядеть не успел – что, а его уже и нет, новое что-то уже запоказывалось, но ты и его не удерживаешь, чтобы вглядеться, – так всегда бывает, когда окончательное решение все равно известно заранее, а кипения ты просто не в силах остановить. А я знал, что завтра все равно отправлюсь на службу, что бы я сегодня ни напридумывал.

Однако попробую кое-что из этого давнишнего супа придержать шумовкой на поверхности, попробую пересказать кое-что, как я это теперь понимаю.

Хорошо бы, думалось мне, чтобы край был, а шайки не было, раз такое дело. Да, без шайки не будет и той специфической славы , которую мы дерзали мысленно ласкать в своих ежедневных похвальбах, – ну и бог с ней. Я, кажется, тогда и открыл свой любимый прием, которым до тех пор пользовался лишь в гастрономических целях: чтобы узнать вкус чего-то большого, надо отломить кусочек и попробовать. Химической пробы – битого Попа с меня было достаточно. Я понял: этой славы – мне не надо. Да и раньше я желал ее как-то абстрактно: шепот за спиной, ощущение своей победы, силы, храбрости – а какому делу она послужила – как-то не задумывался. Нет, мне не все равно было, за чей счет я добыл славу – просто я не доводил до отчетливости эту ее сторону. Ну и хотелось, конечно, быть членом какого-то братства, частицей силы, успехи которой были бы и моими успехами.

Черт бы ее побрал, эту шайку ! Правда, кто тогда будет защищать тебя от других шаек,  – Поп вот попробовал остаться над схваткой… А быть в шайке надежно, выгодно, удобно. Получалось почти по Шварцу: лучший способ защититься от чужого дракона – завести собственного. Да только собственный так за тебя принимается, что поневоле заподумываешь: а что худшего может тебе сделать чужой? Я почувствовал, до чего мне уже опротивело мое чудачество.