Мудрецы и поэты

Это был исторический момент, отдававший меня в Валеркину власть. Я хлебнул сладкой отравы, а получать ее в дальнейшем можно было лишь в Валеркином кабаке. Валерка, видя, что я уже готов, достал из-под подушки деревянный пистолет, – он и спал, словно оккупант в тылу врага, – и мы пошли на оружейный склад – сарай, куда должны были собраться пацаны из Валеркиного края , который мог стать и моим краем.

Первым, кого мы встретили на улице, был Алфёр, впервые решившийся отлучиться из безопасной зоны. Он приветственно хлопнул меня по плечу, а потом без церемоний отнял у Валерки пистолет – «на растопку» – и стал притворяться, что закидывает его на крышу. Валерка смиренно молил:

– Ну Алфёр, ну чего ты, ну отдай, ну знаешь, мне сколько возиться…

– Для кого Алфёр, а для тебя товарищ Алфёров.

– Ну товарищ Алфёров, ну отдай, ну чего ты…

Покуражившись, Алфёр бросил пистолет на землю и удалился вразвалочку. Валерка поднял пистолет, обдул его от пыли и покосился на меня. Я сделал безмятежное лицо, и предыдущая сцена как бы перестала существовать. Я, может, потому и не вступился, – чтобы не обнаруживать, что она мною замечена. Я на лету усвоил заключительный урок: уважай чужую ложь, если хочешь, чтобы уважали твою.

У КРАЯ…

В просторном по-трестовски сарае – храме Георгия Сорокина – вокруг кучи халтурно сляпанного деревянного оружия собралось человек пятнадцать.

Но ужас! – что это были за личности! По имени я знал только двоих, – не знать кого-либо в лицо у нас было почти невозможно. Сын директора подстанции тихоня Дирван, по прозвищу Дирвотина, сидел с обычным пристойным видом. Он был известен лишь потому, что в ограде их дома росло единственное на нашей безжалостной почве дерево, приносящее плоды: ранетки величиной с вишню, раскатывавшиеся по полу с почти бильярдным перестуком. Когда выжуешь из них сладковатую кислятину, – у меня от одного воспоминания слюни побежали, – рот оказывался набитым скрипучими опилками, которые было уже и не проглотить и не отплеваться, приходилось пальцами выскребать их из-под языка. Но и такие ранетки клянчились и вымогались до поругания человеческого образа – к прискорбию, это было не совсем чуждо и мне: насколько я теперь понимаю, я боялся отстать от людей. Но уже в трех шагах от ранеточного дерева Дирвотина мало чего стоил.

Вторым, кого я знал, был Владька Успенский, пацан довольно начитанный, а это, я уже говорил, тянет нас друг к другу; пусть даже один уклоняется в историческое, а другой – в фантастическое с незаслуженной прибавкой «научно» – все равно они выделят друг друга из толпы. Впоследствии Владька тщетно пытался придать нашим занятиям мушкетерский характер. Он упорно называл наши сабли шпагами, а не шашками, как все, и даже подбил нас троих (меня, Валерку и Вовку) забраться на автобазу и спороть с кабин старых «Урал-ЗИСов», которые у нас называли «Урал-дрова», дерматин на плащи. Однако все, вслед за Валеркой, стали называть эти плащи бурками. В данный момент Владька, вихляясь, прохаживался взад-вперед с рыцарским шлемом – ведром на голове, запрокинув голову, чтобы что-нибудь видеть, и гулко мыча оттуда на мотив «Цыпленка жареного»: «Я банда-шайка, я банда-шайка…»

Остальные не дали повода узнать их имена. Здесь было собрано все самое сопливое и вислогубое, что могли поставить два десятка окрестных бараков. Вся эта шушера была младше нас и сидела на корточках с серьезностью, доходящей до безразличия, – хоть бы знать мне тогда, что индейцы тоже так сидят, – я бы их провел по какой-нибудь более приличной статье. А то… даже договаривать неохота.

И это был мой край!

Да и можно ли считать это – краем ! А собственно, почему бы и нет? Где написано, что такое край ? Но так ведь и я могу набрать десять пацанов, и получше этих, и назвать их краем, – да, но как поверить в значимость того, чему сам же дал значимое название? А этот край , по крайней мере, я нашел уже готовым, с традициями, так сказать. И потом, если я создам еще один край – это будет уже инфляция. Словом, если я желал иметь край , выбирать не приходилось. Только тут я до конца понял, до чего мне хотелось иметь свой край , до чего я устал быть бескрайним.

КРЕЩЕНИЕ ОГНЕМ

Валерка раздал оружие с немного удивившим меня по-хозяйски ворчливым добродушием – так наша бабушка разбрасывала корм курам, – и бойцы приняли это с удовольствием, хотя выраженным и слабовато, как и все их эмоции. Мы с Вовкой сразу получили что-то возле майора, догнав Владьку и Дирвотину (и Валеркиного отца), а когда мы впятером последними остались в сарае, Дирвотина вывернул из кармана здоровенную пригоршню ранеток, взъерошенную от гибких стебельков, и оделил нас. Я окончательно убедился, что принадлежу к лейб-гвардии. Не могу сказать, что это было мне неприятно. Надеясь, что и Вовка размяк от своей привилегированности, я, улучив момент, шепнул ему восторженно:

– Генка – а?! – каков, мол.

Вовка покривился – он вообще не любил телячьих восторгов – и, дернув плечом, ответил:

– Ему жениться пора, а он командует соплячьем…

Я поспешно оглянулся на Генку. Он враскачку, будто по палубе, вышагивал поодаль от нас, загребая пыль, неедленно уносимую прочь раскаленным азиатским ветром, подобно дымовой завесе. Он шел, будто сам по себе, а оружие его нес ординарец. Руки Генка держал так, словно в парадных штанах нес два ведра дегтя – это руки сами так стояли от избытка мускулов, многие для этого даже бинтовали себе подмышки. В посадке рук, как и во всякой чрезмерно обнаруживаемой роскоши, был не только шик, но и вызов. Я знавал ребят, у которых в школе, например, локти топырились по высшему разряду, а на танцах висли как плети.

Я попробовал пробить в Вовкином нигилизме другую брешь для своего восхищения:

– А танковые часы?

– Угу. Думает: чего бы еще упереть? А, часы еще остались!.. Давай, скорей, обдирай, – Вовка пояснил это серией хлопотливых движений.

Я отвернулся и вымарал этот разговор из памяти – но, как видишь, не насовсем.

В тот раз личному составу были розданы шашки, потому что ожидалась «конская» атака. Она вполне оправдывала свое название – мы, как кони, мчались вокруг сопки. Валерка с гиканьем впереди, Владька рядом, прочая лава разворачивалась тоже не без азарта – я хорошо слышал, как кое-кто выпевал себе под нос конское ржание и стук копыт: тыкдык, тыкдык, тыкдык.

Генка, погруженный в раздумье, словно мираж, колеблемый маревом, сидел на вершине сопки. А через горы и моря с отеческой заботой вглядывался в нас Георгий Сорокин.

Мы начинаем «сдыхать». И я впервые подумываю: а каково же было настоящим солдатам!..

– Я быстро устаю, – кротко пожаловался Дирван нам с Вовкой, – а Валерка – как олень!

Я испугался, что Вовку стошнит от такой безвкусицы, но он только сплюнул и с передышками пробормотал, что Валерка, видимо, торопится в зоопарк, пока не закрыли, а он, Вовка, сейчас плюнет и пойдет домой.

– Но Валерка же бежит!

– Ему надо – пусть он и бежит. А я пойду.

Но это Вовка просто душу отводил, а так-то он знал не хуже нас, что кто бы куда бы ни бежал – отставать все равно стыдно.

Наконец мы доскакали до какой-то канавы, истребили там все живое и на рысях тронулись дальше, оставив на пепелище ревущего сержанта, которому угодили деревянной гранатой по голове.

Вдруг Валерка скомандовал:

– Стой! (Раз-два!) Кру-гом! – и, вдохновенно сверкая глазами, обратился к догоняющему нас всхлипывающему младшему командиру:

– Товарищ сержант, как вы посмели оставить свой военный пост? Вы больше не сержант. Георгий бы Сорокин на тебя посмотрел! Шуруй отсюда, пока не вломили. Пошли, братва, обойдемся без сопливых, – последнее было сказано очень ласково.

Мы потянулись к Генке, искоса поглядывая на разжалованного, который на приличной дистанции плелся за нами, и ощущая себя дружным высококачественным стадом, перепортить которое не удалось одной паршивой особи.

– Орлы! – мрачно грянул нам навстречу Генка и приступил к раздаче орденов, вырезанных из газет и журналов и раскрашенных вначале старательно, а потом все хуже.