Мудрецы и поэты

Валерка принялся демонстрировать мне фотографии разных знаменитых кораблей и о каждом, пронзая меня стальным зрачком, тоже как-то пронзительно провозглашал что-нибудь вроде:

– В тот день наш «Гремящий» и был гремящим.

– На предложение сдаться эсминец открыл огонь и кингстоны.

Потом мы рассматривали картинки в книгах, перед каждой книгой условливаясь, на какой стороне, левой или правой, корабли и танки – Валеркины, а на какой – мои. Самые лакомые куски доставались Валерке, но мне с головой хватало и объедков. У меня прямо руки зудели посрисовывать, но не хотелось срамиться. Как сквозь сон до меня продолжали доноситься Генкины наставления:

– …Под Гангутом русские… Разгромили шведов… Захватив десять кораблей и контр-адмирала Эреншильда…

Заглянул Валеркин отец, но и в тот раз, и в последующие он не оправдал моих ожиданий. Спрашивал только: «Ну что, караси?» Чувствовалось презрение родоначальника морской династии к пресноводной рыбе. И Валеркиной преданности нашему делу он не обнаруживал: брал чей-нибудь рисунок, разглядывал, произносил удовлетворенно: «Из тэтэшника залепил (из макаровца, из пэпэша и т. п.)» – и удалялся. Дети явно переросли отца.

Мамаша у них была еще более обыкновенной трестовской дамой. Таких у нас тогда называли домохозяйками; по-моему, это прозвание все-таки принижало их, хотя и возвышало над просто неработающими женщинами. Заметив у меня книжку про партизан, она дала мне напутствие:

– Имей в виду, эта книга из моей личной библиотеки. Ты понял? Из моей личной библиотеки. – До тех пор я думал, что домашние книги – это просто «книги».

Обычная трестовская: летом завивка и накрашенные губы – «как вареной свеклы наелась», зимой – темно-синее пальто с чернобуркой – настоящей вплоть до ремешками висящих лапок с черненькими коготками и очень лисьей мордочки с тупенько поблескивающими глазками – и белоснежные «фетровые» валенки, дважды загнутые, но загнутие их не вздувалось грубо и толсто, как на наших валенках, а лежало мягко и ровно, будто у раскатанного теста для лапши.

И все же она оказалась родоначальницей – Евой своего рода – могучего рода Прудниковых.

– Гена, – кротко обратился Валерка, – кто изобрел подводную лодку? – и метнул в нас с Вовкой заранее торжествующий взгляд.

Я изобразил еще большее почтение. Вовка не поднял глаз. За все это время он не проронил ни слова.

– В одна тысяча семисот двадцатом году, – тяжко заговорил Генка, глядя вдаль, – крепостной крестьянин Ефим Никонов… подал царю… челобитную… с проектом подлодки… Один из безвестных талантов… которых много было… на Руси. Прозорливый ум Петра… оценил перспективу… но потом царские сановники…

Я окончательно уверился, что мне пора менять роль всезнайки на что-нибудь подоступнее. Черт возьми, и такой вот человек из-за какой-то физики с математикой должен был маяться с двоек на тройки, а теперь прозябать в безвестности, дожидаясь осеннего набора (отец обещал устроить его на флот).

Видно, и посейчас еще живы наследники тех царских сановников!

Валерка показал мне лампочку, до которой головой доставал Георгий Сорокин. Я с почтением осмотрел ее и покосился на Вовку. Ему было «до лампочки». Он сидел насупленный, и мне пришлось стараться за двоих.

Затем Валерка в небрежной позе прилег на диван и вполголоса показал, как на этом самом диване Георгий Сорокин полным голосом сбацал частушку: «Вылетает из-за леса стая истребителей, поднимайте, девки, юбки – помянем родителей». Это, кажется, был единственный пример чего-то ощутимого из жизни Георгия Сорокина. Валерка, с блудливым восторгом поигрывая глазами, выставлял поступок Георгия Сорокина как неслыханно забавную выходку.

– Понимаешь, полным голосом,  – на этом обстоятельстве Валерка настаивал как на особо забавном. Он снова прилег и снова показал, выражая сожаление, что присутствие родителей мешает ему обнаружить самую соль номера – полный голос.

Я тоже старался восхищаться, но это было нелегко. Подобные куплеты слишком рано вошли в мою жизнь, чтобы когда-либо иметь для меня хоть малейшую пикантность. Еще лет в пять, поощряемый вниманием знатных господ, я оттарабанивал этих истребителей, на потеху соседской шпане, абсолютно лишенным игривости голосом будущего первого ученика, которым я так и не стал.

Возможно, благодаря знакомой частушке, я начал осваиваться и даже слегка прихвастнул, что у отцовского сослуживца дяди Миши тоже много военных книг: про историю, про рыцарей и т. п. (военной книгой считался и Вальтер Скотт). Валерка воспринял. Можно стало перейти к основному пункту программы – геройскому вранью.

НАЧАЛОСЬ

– Ты не слыхал – мы недавно Алфёра оттырили? – начал Валерка.

Алфёр был родом из приграничной области Октября; не из самых первых фигур, но все же оттырить его – для начала это было недурно. Правда, Алфёр приходился мне чем-то вроде приятеля, хотя был старше меня одним классом и тремя-четырьмя годами, – но он был еще не самым перерослым из школьных переростков, каких сейчас уже и не встретишь. Этой весной нас с ним послали таскать в спортзал стулья для школьного вечера. В интимной обстановке таскания он сбросил обычную аристократическую замкнутость и болтал со мной по-свойски: похвастался вышибленным зубом в глубине рта, показал удар ногой из джиу-джитсу, проломив два сиденья, рассказал, что ждет какого-то, уже недалекого, срока, чтобы последовать за всей нашей знатью: бросить школу и поступить на автобазу, для начала в какой-то вспомогательный состав, а потом уже и в колесный.

– Знаешь, чем баранку смазывают? – спросил он меня.

Я знал, что баранка – это руль, но разве его смазывают? Солидолом, что ли?

Лицо Алфёра приняло выражение горького торжества.

– Потом и слезами. Едет шофер по степи, солнышко печет… елы-палы! – Он покрутил головой – до чего оно печет! – и пригорюнился. – А пот-то на баранку кап-кап… А в другой раз засядет – ночь, холодно, кушать нечего – шофер и заплачет. А слезы тоже кап-кап… На баранку.

Эта неожиданная песенная манера очень возвысила его в моих глазах – прямо как в книжке! Но сейчас, у Валерки, мне совсем не жалко было, что его оттырили: в глубине души я, конечно, знал, что все это вранье, но возможно и то, что прежние друзья уже казались мелковатыми для новых горизонтов.

– Не слыхал? – удивлялся Валерка. – Про это все пацаны говорили. Смори: я иду мимо школы, а Алфёр с крыльца зевает: чего ты тут трешься? Я тоже зеваю: твое какое дело? «Чего, чего?» – это Валерка уже изображает Алфёра с плаксивой недоверчивостью: Алфёр удивляется, не ослышался ли он, и сожалеет, что опять придется учить дурака. – «А ничего, говорю, хорошая погода. Он берет штакетину – и я беру штакетину (этого добра в школьном дворе всегда хватало). Он боится – и я боюсь». – Как видишь, Валерка врал не без психологии, не выставлял себя вовсе лишенным человеческих слабостей.

Ну а дальше, естественно, как та стая истребителей, из-за сарая вылетели пацаны «из нашего края» – от приварка рожи гладки, поступь удалая, – все с саблями, все зевают во все горло. Алфёр ударился бежать, но был взят в клещи и т. д. и уже с неделю боится отойти от дома, чтоб не подбавили.

Желание тоже соврать что-нибудь геройское становится невыносимым. Я уже успел оценить правила вранья: не возбраняется называть конкретные имена и свидетелей.

– Я тоже недавно отколошматил одного, – робко начинаю я и вопросительно взглядываю на Валерку. Валерка поощрительно кивает, и я приободряюсь: – Знаешь Ваську Новикова? С ним рядом живет такой рыженький пацан… – вначале я хотел отколошматить самого Ваську, но в последний миг оробел и заменил его на рыженького, о существовании которого за секунду до того и не подозревал. Мой рассказ был принят весьма благосклонно.