Муля, не нервируй…

Голова шла кругом, и я жадно набросился на еду.

Вдруг в дверь постучали, так, что я чуть хлебом не подавился (нет, есть хлеб с маслом и без чая — так себе вариант).

— Да-да? — обречённо сказал я, попытавшись быстро прожевать.

Дверь рывком распахнулась и в комнату впорхнула хрупкая девушка в халате-кимоно китайского шелка.

Когда она приблизилась, я увидел, что это вовсе не девушка, ей как минимум лет шестьдесят. А халат очень старый, прямо даже ветхий. Тем не менее девушка, а точнее женщина, с немыслимой для её возраста грацией присела на стул напротив. Голову она держала высоко, а осанка её была воистину королевской.

— Здравствуй, Муля, — трагическим шепотом сказала она и тревожно посмотрела на дверь.

— Слушаю вас, — кивнул я и сделал стратегическую ошибку, когда предложил, — может, чаю?

— Чаю? — ахнув, всплеснула руками женщина, — Муля, я рассчитываю на твой профсоюзный билет, а ты мне чай предлагаешь! — её губы задрожали.

— Мда? — спросил я, а сам лихорадочно думал, где может находиться Мулин профсоюзный билет и что он даёт.

И вообще, имею ли я право передавать его третьим лицам? Спрашивать женщину, куда Муля мог положить билет было нецелесообразно, да и подозрительно. Заподозрят, что я не я — упекут в психушку.

Поэтому я со вздохом отложил недоеденный бутерброд и поднялся из-за стола:

— Интересно, куда я мог его опять положить? — как бы между прочим, пробормотал я.

— Как обычно, Муля, — подсказала женщина, — в верхнем ящике шкафа.

Где находится шкаф я видел, так что, сориентированный воздушной женщиной, сразу же нашел документы. Профсоюзный билет лежал сверху. И представлял собой зелёную картонную книжечку небольшого размера, на которой внутри было написано «Профсоюзный билет № 29579254». В графах «Фамилия, имя, отчество» стояло — Иммануил Модестович Бубнов (Оу! Я теперь знаю своё новое полное имя!). В графе год рождения — 1923. В графе год вступления в союз — 1947. В графе «наименование организации» — методист отдела кинематографии и профильного управления театров Комитета по делам искусств СССР (ого! Оказывается, я чиновник, да ещё при КДИ! Это, конечно, не венец мечтаний, но всё же лучше, чем крановщиком на заводе).

С фото смотрел щекастый плешивенький портрет предыдущего хозяина этого тела (поросёнок, да и только). На второй страничке были отметки «об уплате членских профсоюзных взносов» с густо проставленными штампиками.

— Вот, пожалуйста! — я вежливо протянул книжицу женщине. Спрашивать для чего ей нужен Мулин профсоюзный билет я не стал: подразумевалось, что это уже не впервой, и причину Муля прекрасно знает.

Ну ладно, разберёмся потом.

— Муля. Ты моя прелесть! Так выручил! — счастливо выдохнула она и добавила, — я верну вечером.

Я невнимательно кивнул, и женщина покинула мою комнату. Лишь только дверь захлопнулась, я тотчас же бросился к шкафу и принялся вытаскивать все остальные документы, которые там были.

Кроме паспорта, где я убедился, что таки да, я действительно Иммануил Модестович Бубнов, я обнаружил два запечатанных конверта и записку.

Сначала развернул записку.

В ней торопливым корявым почерком было написано: «В моей смерти прошу никого не винить! И. Бубнов».

Я где стоял, там и сел. Хорошо, рядом был стул.

Это что же, выходит, Муля, в смысле, предыдущий хозяин этого тела, совершил самоубийство? Мда… во дела.

А почему?

Когда я рылся и вытаскивал документы, то видел там, в ящике, пузырёк из-под лекарств.

Сейчас я вытащил его и понюхало — пахло лекарством, но не было ни этикеток, ничего. Я знал, что в это время много лекарств делали прямо в аптеке. Так что может и не было этикетки, а к пузырьку прилагался рецепт.

Вот только его я не нашёл.

Интересно.

Затем я взял первый конверт сверху. Он был запечатан. Надпись на нём гласила:

«Ивановой Ольге. Лично в руки».

Хм…

Заинтригованный, я раскрыл конверт и вытащил письмо. «Моя дорогая и любимая Лялечка!» — так начинался сей опус. На четырёх страницах Муля сопливо и многословно восторгался красотой Ляли, обильно и невпопад цитировал какие-то пошловатые стихи и через строчку клялся в вечной любви.

Это словоблудие я невнимательно пропустил. Но вот запись внизу меня заинтересовала: «Лялечка! Жить без тебя не могу! Раз ты выбрала Сергея, мне остаётся единственный выход. Я ухожу. Ухожу с любовью к тебе в своём сердце! Но в память о моей безответной и пылкой любви я оставляю тебе всё, что у меня есть. Сходи по адресу: улица Ленина, дом 61, квартира 3/4 и забери пакет. Он лежит на столе в комнате. Там деньги. Завещаю их для тебя. Там хватит тебе, твоим детям и внукам. Будь счастлива! Навеки твой — Муля».

С ума сойти!

Я ещё раз перечитал последний абзац.

Надо будет смотаться туда и то срочно. А то, кто знает, может, эта Ляля в курсе, что это за деньги и откуда они у Мули? Я заглянул в конверт и обнаружил там ключ. Вот и прекрасно.

Ключ и письмо с адресом я положил в карман.

Не откладывая, поеду, заберу и на первое время проблем с деньгами у меня не будет.

Но что за Ляля такая? Ведь, по сути, это она подвела парня к самоубийству.

Ну ничего. Будем разбираться. На конверте следующего письма был адресат «Козляткину С. П.». Я вскрыл конверт и обалдел ещё больше. И было отчего. Оно, в отличие от слюнявого первого, было составлено довольно грамотно, лаконично и сухо. Размашистые злые строчки: « Сидор Петрович! Уведомляю вас о присвоении в личное пользование всей суммы денег, выделенных по госконтракту № 43/2547–1277/3, в полном объёме».

Я опять поудивлялся.

Это что же получается, Муля самоубился не из-за Ляли, а из-за растраты?

Или они вместе довели парня?

С этим ещё тоже предстояло разобраться.

Хищение государственной собственности, да ещё, как я понял, в особо крупных размерах — это совсем не шутка. За такое в эти времена наказывали более, чем строго. А попасть в новый мир, чтобы сесть в тюрьму, мне совсем не улыбалось.

Задумавшись, я и не заметил, как машинально съел остатки бутерброда. Хлеба больше не было. А есть хотелось всё также, если не больше. Набор продуктов был ограничен. Поэтому оставалось единственное — сходить на кухню и сварить себе кашу. Крупа «Артек» обнаружилась в буфете.

Вот и замечательно: крупа есть. Масло есть — с голоду не умру.

Но пришлось идти на кухню.

Я взял единственную чистую кастрюльку (у Мули их было две, но одна была занята под гречневой кашей).

Бабища умывальник уже пробила. То ли сама справилась, то ли действительно слесаря вызывала. Более того, умывальник сейчас был чистым. Ну как чистым, относительно чистым. Имеется в виду без содержимого в виде прокисшего супа.

Я осторожно и брезгливо, стараясь не дотронуться кастрюлькой, и тем более, рукой, до стенки умывальника, набрал воды, промыл крупу и поставил на плите вариться.

Когда вода вскипела, я снял шумы и убавил газ.

На кухне опять появилась старуха. Она посмотрела на меня и недовольно брякнула:

— А чегой это ты на кухне готовишь? Чичас моя очередь!

— Кухня общая, — миролюбиво сказал я, раздумывая, может быть, стоит похвалить женщину за пробитый умывальник? Но потом, подумал, что она же может воспринять это как насмешку и тогда война продолжится. А я, словно голубь, жаждал мира. Не люблю глупые войны, которые происходят без малейшего повода. Тем более не воюю со старушками.