Муравечество

Чтобы подумать, Кальцию нужно отвлечься. Он берет газету — пишут, что через пятнадцать минут начинается фильм. Это его кино «Карбонат Кальция» — комедия, где он играет магната в отрасли безалкогольных напитков, который производит газировку с искусственным апельсиновым вкусом под названием «Мирминда». Он разливает свой продукт по огромным одноразовым стаканчикам, потом выливает на тротуар, чтобы привлечь муравьев, потому что, хоть он и очень богатый бизнесмен с несколькими особняками, он одинок. Однажды мимо проходит прелестная самка, и Кальций сражен ею наповал. Бетти (так он ее называет) даже как будто не знает о его существовании. Мне это напоминает «Хвалу любви» Годара, величайший фильм 2000-х как из-за применения обратного времени, так и из-за разных видов пленки. Роль Бетти в исполнении Муравьихи Бетти такая же душераздирающая, как роль Элль в исполнении Сесиль Кэмп в шедевре Годара. Сказать, что Бетти столь естественна, столь человечна (за неимением лучшего названия; столь муравечна?), что как будто вовсе не замечает камеры, будет, наверное, преуменьшением века, или, если точнее, муравека.

Я смотрю вместе с Кальцием, желая оказаться рядом по-настоящему, а не лежать в марле в клоунской больнице, желая, чтобы он знал, как я восхищаюсь — нет, обожаю его творчество. На долгое время забываю, что никакого Кальция нет, что он довольно бредовая выдумка Инго Катберта, что он появился, целиком, хотя и нелогично, сформированным из разума сына фермера-издольщика (?), что он — собирательный образ всех наших человеческих страхов и надежд: надежд на гениальность и страха быть непонятым, даже через миллион лет, даже через миллион жизней, даже через муравек, даже через миллион муравеков и тому подобного.

Внезапно пленка застревает. В образе одного из особняков Кальция прогорает дырка, и он спешит в будку, чтобы выключить проектор и ограничить ущерб.

Позже, в монтажной, он вырезает испорченный кадр, склеивает две оставшиеся части, начинает фильм заново.

Пока мы с Кальцием вновь смотрим фильм, уже из будки, проектор плавно проскакивает через пропавшую двадцать четвертую долю секунды. Мне приходит в голову, что, возможно, мы, люди, неправильно представляем себе путешествие во времени. Может, скорее все так: каждое мгновение квантовано. Так что если в одно мгновение сгорает дом и это мгновение удаляют, то сгорание дома не переносится в следующее мгновение. Во всех остальных мгновениях дом останется нетронутым, не считая, может, крошечных, почти неуловимых сбоев небытия, где склеено оставшееся время. Конечно, эту самую мысль Апатоу исследовал в фильме «Сорокалетний девственник». Хоть кто-нибудь смог превзойти Джадда Апатоу? Если вспомнить эпизод с вощением волос (а как можно забыть такую классическую апатоускую юмордию?), именно этому он нас и учит — тому, что я, например, раньше не был готов узнать. «Теперь я готов, Джадд», — говорю я космосу. Одна-единственная жесткая черная волосинка, выдернутая из груди Стива Карелла, никак не изменит то, что нам известно как «волосы» на груди Карелла. Единственный способ изменить наше восприятие волос на груди Карелла — выдергивать волосок за волоском. Все отдельные волоски складываются в то, что мы воспринимаем как «волосы на груди Стива Карелла», но удаление лишь одного останется незамеченным любому, кроме электротерапевта с самым наметанным глазом. То же относится к пленке или квантованной реальности.

Конечно, Инго неслучайно назвал муравья Кальцием. Краткое анаграммное исследование словосочетания «муравей Кальций» — Calcium Ant — дает красноречивое Lacuna Mict, то есть «Лакуна MICT», а краткое аббревиатурное исследование MICT раскрывает нам, что это сокращение для «многослойной компьютерной томографии». Краткий поиск слова «томография» в словаре раскрывает, что это «послойное сканирование объекта». Если бы из образной структуры пропал всего один такой «слой», заметили бы это? И если нет, что это говорит о мире, в котором мы вполне возможно и совершенно наверняка живем?

Возможно, недостающий миллион лет — не более чем побочная деталь фильма, единственный «волосок Карелла», если ввести новый термин? Я действительно не сомневаюсь, что единственный смысл этого недостающего миллиона лет — служить стеной, разделяющей нас, моего друга Кальция и меня.

И как бы хотелось сообщить все это Кальцию через бесконечные, бессмысленные муравека. Возможно, это облегчило бы его бремя. Тут я снова себе напоминаю, что Кальция, скорее всего, в будущем не существует. Более того, он существует только в прошлом, в давно снятом фильме Инго, и даже там его нет, потому что фильм уничтожен. Следовательно, Кальций существует только в моих мыслях, в моем воображении, в моей памяти; следовательно, я могу с ним общаться, если пожелаю. Ведь мы оба — у меня в голове.

Глава 83

Сегодня, пока медсестра сменяет повязки, снова комично зажимая мне лицо шариками-грудями под громкий смех, я вспоминаю еще одну сцену (вспоминаю или же придумываю?), где Кальций сидит дома в одиночестве и пишет в дневнике:

Допустим, время устроено точно так же, как фильм в проекторе, — то есть состоит из отдельных моментов, а движение на самом деле — это иллюзия восприятия вкупе с действием механизма космического «проектора». Будь так, элемент, двигающийся в обратном временном направлении, мгновенно пропал бы без следа из виду так называемого «поступательно двигающегося» наблюдателя. Возможно, мое экспериментальное соединение отправилось в прошлое именно так. Точно узнать нельзя, поскольку любая попытка воссоздать соединение приведет лишь к мгновенному исчезновению данного соединения, не давая «времени» на анализ. А что, если этот элемент был в каком-то смысле живой — или, возможно, вирусный по натуре? В конце концов, вирус — в форме пули, наподобие вируса бешенства. Как он может взаимодействовать с окружающей средой? Другими словами, что я наделал с прошлым, создав это соединение? Что я по своей продолжающейся беспечности делаю с прошлым в этот самый момент? Вечно двигаясь прочь от той чуждой реальности, я не узнаю никогда. Это гнетет.

Клоун-санитар моет меня, плеснув конфетти из ведра. Смех.

«Какое отношение все это имеет к моей жизни, если ее можно так назвать? — задаюсь я вопросом на больничной койке. — Это же просто фильм. А в реальности я лежу в бинтах и конфетти, в клоунской больнице в пещере, в конце света. Если я — серия отдельных изображений, то можно ли меня вообще считать живым в традиционном смысле? Я иллюзия сам для себя? Мы все — просто череда фотографий?»

Кальций на коленях взмолился незримой силе. Своему Богу? Вселенной? Собственной душе?

— Почему я так одинок? Почему я остался без друзей? Ведь я прошу немного. Вся моя жизнь была отдана служению, попытке улучшить условия проживания своего вида. А теперь единственное, что я сделал для себя, — то есть собрал Б. Розенберга, доисторический монумент многократно больше моего самого большого небоскреба, символ единства, который я установил с факелом в высоко поднятой руке, чтобы освещать путь заплутавших и усталых путников в жесте доброй воли, — сгинуло.

Я чувствую, как меня захлестывает теплота — даже непреходящая любовь — к Кальцию, этому муравью в кукольном мультфильме… нет, даже не так… моему восстановленному воспоминанию о муравье в кукольном мультфильме, приукрашенному всяческой неточной смутностью памяти. Точно так же мне приносят утешение далекие воспоминания об анимированных птицах Гегеле и Шлегеле, точно так же воспоминания о мультяшных святых Виллибальде и Вунибальде согревают, напоминают о радостях родства в далекую отчаянную пору «единственного ребенка в семье», точно так же воспоминания о Грёбли и Маухе, анимированных обезьянках-фигуристах, учат, что иногда самые тесные узы бывают между людьми без родства. В конце концов мы находим свои семьи, верно? Впрочем, я переживаю из-за своих глаз. У меня начинается какое-то туннелирование, деградация периферийного зрения. Трудно оценить, насколько далеко это зашло, особенно будучи в бинтах, но я подозреваю, что если снимать это цейтрафером, то я увижу эффект затемняющего круга, похожий на технику, повсеместно применявшуюся в конце немых фильмов. Возможно, это глаукома. Возможно, кончается фильм.

Возможно, больше вспоминать нечего. И все же остается столько поводов для волнений. Будущее по-прежнему наступает, вне зависимости от продолжения фильма, — по кадру за раз, по волнению за раз. Каким оно будет? Что будет со мной? Жаль, у меня нет друга прямо сейчас, а не спустя миллион лет, когда я умру. Какой от этого толк? Жаль, Кальция нет рядом: мы бы вместе расследовали преступления, обсуждали философию et chetera. Жаль, у меня нет Грёбли. Никогда в жизни не было Грёбли. Того, кто всегда успокоит, покатается вместе с тобой на коньках. Какое бы было облегчение. Мне нужно хобби. Всегда нужно было хобби. Я так и не научился кататься на коньках. Так и не дошли руки (ноги?). У молодого Б. на уме была сплошная учеба. И откуда только взялись эти амбиции, эти отчаянные амбиции?

Фильм кончился, а я остался неприкаян. В размышлениях о чем мне теперь проводить время? Что я помню о собственной жизни? Не о фильме Инго, а о собственной жизни? Не могу себя заставить вернуться к ней. Не могу даже вступить в «Слэммиплекс» ради кинокритики. Те фильмы не для меня. Не знаю, для кого они. Это больше не фильмы. Это… бомбардировка, бездумная атака на чувства. Слышал, сейчас идет один фильм — как мне говорили, очень хорошо принятый критиками, — он целиком состоит из того, что молодой человек неопределенного пола девяносто минут без конца кричит в камеру: «Посмотрите на меня!» Газета «Слэмми» назвала это «исчерпывающей историей о взрослении нашего времени», но я не буду это смотреть. Они даже заявили: «Борчард Мелнуар играют, как никогда в их карьере. Их крик воплощает всю боль тоновечества». «А где полутона?» — спрашиваю я. Конечно, я одобряю многорасовый и многополый каст — в этом отношении мы действительно прошли долгий путь, — но, боюсь, мы как культура пожертвовали утонченностью. Я не поддержу этот тренд своими баксами «Слэмми». Для меня кино всегда было способом понять мир. Впрочем, в итоге всё впустую. Даже фильм Инго — какой в нем смысл? Ну вспомнил я его. Какая разница? Ничего же не изменилось. Мое время прошло — и вот на что я его потратил.

Но погодите.

На этом фильм Инго еще не кончается. Теперь память возвращается, словно чтобы спасти меня от этой пустоты, от моих неудач. Это дар. Возможно, Бог все же есть.

Глава 84

Кальций калькулирует. Его доска заполнена математическими каракулями и химическими уравнениями, а он размышляет. Мечется. Таращится в оставшуюся стоять раму окна на свой разрушенный город. Играет на обгорелой скрипке. Неземная музыка. Полагаю, современный фригийский лад. То и дело возвращается к доске. Занимается скалолазанием на остатках своей домашней стены для скалолазания. Кажется, ему не нужны опоры для рук и ног, раз он муравей и у него, полагаю, есть аролий. Возможно, он его лишился из-за разных мутаций рук и ног. Так или иначе, Кальций довольно ловок. Несколько лет я увлекался на досуге скалолазанием и был в этом довольно хорош. Терапевт мне говорил, что мой тип тела хорошо приспособлен к скалолазанию, поэтому я им и занялся и уже очень скоро сам учил своих учителей. Если бы не прискорбное и откровенно необъяснимое падение в двадцатиметровую карстовую воронку у подножия горы Болд, я бы по-прежнему этим занимался. Я отделался легким ранением, но провел на дне четыре дня, пока мой экипировщик не заметил, что я не сдал свое снаряжение. Из-за этого травматического опыта я потерял интерес к скалолазанию. А то, что ради выживания пришлось съесть три пальца на ногах, немало укрепило будущую неприязнь к этому спорту. Не могу объяснить, почему почувствовал потребность съесть первый палец через пятнадцать минут после падения. Объясняю это иррациональностью, часто сопровождающей панику.