Муравечество

Затем переход — парад с лентами на 5-й авеню. Я среди толпы, стоящей на тротуарах; я падаю вместе с конфетти; я наблюдаю из высокого окна, как Освальд; я иду рядом с машиной вместе с охранниками. Коллинз — в первом кабриолете, вместе с Кастором и Поллуксом (под этими именами, конечно, их скоро узнает весь мир) в их маленьких скафандрах для обезьян. Коллинз машет восхищенной толпе. Армстронг и Олдрин — через три машины позади него, их почти не замечают. Они даже не машут людям. Олдрин чуть не дымится от ярости. Армстронг уставился на свои руки.

— Меня готовили к тому, чтобы быть в твоей тени, — говорит Олдрин. — Второй человек на Луне. Это я понимаю. Но не в тени Коллинза. Это просто оскорбительно. Коллинз был посмешищем. Мы все это знали, еще в школе для астронавтов. Майкл Сноска Коллинз, так мы его называли. А теперь взгляни на нас. Это недопустимо. Недопустимо.

— Что ты хочешь сказать, Базз?

— Я хочу сказать, что нужно забрать свое. Или убрать чужих.

— Это как? Коллинз победил честно.

— Победил? Это не соревнование! А кроме того, два волшебных космических младенца — это, по-твоему, честно? Я на такое не куплюсь, Арми.

— Ну, в любом случае тут уж ничего не поделаешь.

— Я хочу сказать, что они должны исчезнуть.

— Что? Как?

— Слышал о Линдберге?

— Конечно. Он наш предшественник в области авиации.

— Ну, у него был ребенок, которого все называли «ребенок Линдберга».

— И что с ним?

— Ребенка похитили, — говорит Олдрин.

— Ужасно! Бедные родители!

— Ужасно или прекрасно?

— Ужасно?

— Я хочу сказать, что мы повторим похищение Линдберга, причем дважды.

— Но это же похищение!

— Дважды! А ребенка Линдберга так и не нашли.

— Он мертв?

— Сам как думаешь?

— Я впервые о нем слышу, так что…

— Мертв. Суть, Нил, в том, что если космические дети исчезнут, то внезапно Папуля Коллинз снова станет Сноской Коллинзом. Если всё правильно обыграем, то, может, люди подумают, что никаких детей и не было вовсе. Может, это все космическая иллюзия. Массовый космический гипноз.

— А такой бывает?

— Кто его знает? Вдруг. Суть в том, что на данный момент никто не знает. Это совершенно новая территория.

— Я не преступник, Базз. Я только что совершил огромный скачок для человечества.

— Да неужели? Кто-нибудь бросает розы к твоим ногам, Нил? Дамочки раздвигают перед тобой ноги? Такое ощущение, что всем красоткам вокруг недостает папиного внимания, такими влюбленными глазами они теперь глядят на Коллинза.

Армстронг смотрит на женщин в толпе, затем на Олдрина и вздыхает. Пока я отдаляюсь, камера снимает масштабную, продуманную сцену — падают серпантин и конфетти, толпы марионеток, идеально переданный дух парада на 5-й авеню в 1969 году, — и я восхищаюсь не только тем, как мастерски Инго анимировал этот сложный момент, но еще и тем, что он сумел предсказать столь невозможно невероятное событие, поскольку именно сейчас мне вспомнилось: Инго говорил, что отснял сцену на 5-й авеню еще в 1942 году. Как ему удалось предсказать историю Кастора и Поллукса и предпринятую Олдрином и Армстронгом попытку похищения? Полагаю, дело в этой его способности «перепоминать будущее». Возможно, стоит как-нибудь навестить Олдрина в тюрьме, спросить, насколько точно Инго передал их с Армстронгом разговор на параде? Все это заставляет задуматься: возможно, в фильме запрятаны и другие факты и события, которых я еще не помню — которые, может, еще даже не произошли? Перепоминания из моего будущего? Мне неспокойно. Фильм отступил и снова оставил меня одного в темноте. Я здесь совершенно одинок и несчастен.

— Рассказывай, — говорит голос, теперь исходящий из ниоткуда и отовсюду одновременно.

— Тут темно.

— Это все еще фильм?

— Нет, просто темно. Может, это зарядный конец.

— Какой конец? Конец фильма?

— Что? Нет, «зарядный конец» — это черный кадр перед новой бобиной.

— А может, эта сцена фильма — в темноте? — Судя по голосу, Барассини паникует.

— Бессмыслица какая-то.

— Почему это не может быть частью фильма? Типа темнота — часть фильма?

— Просто не может. Чего вы прицепились?

— Ничего! Продолжай искать!

Я ищу, долго — на протяжении, кажется, месяцев, — блуждаю во тьме, которая лишь иногда прерывается редким и настойчивым «Нашел что-нибудь?!» от Барассини. Ощущения ужасные.

— Наш час закончился, — наконец говорит он, и я слышу свирепый щелчок пальцами.

Я в кабинете Барассини. Он ходит кругами.

— Что ж, все полетело к чертям, — говорит он.

— Ага.

— Слушай, Кастор Коллинз — мой клиент, — говорит он, — понятно?

— Ой, погоди-ка, — говорю я. — Кажется, я это знал.

— Поэтому мне интересно: я тоже есть в этом фильме? Просто интересно, и все. И все.

— Я не помню. Может быть, ты…

— Не думай об этом сейчас. Только в трансе. Только так можно быть точным. Вне контролируемой среды ты все перепутаешь и насочиняешь. И твои воспоминания будут для меня бесполезны.

— Для тебя?

— Я имею в виду — для тебя, конечно же. Бесполезны для твоего стремления воссоздать точную новеллизацию фильма Инго.

— Новеллизацию, — говорю я. — Никогда не думал об этом в таком ключе.

— Нет, думал.

— Правда? Новеллизация — дискредитировавшая себя, низшая форма искусства, хотя, конечно, существуют новеллизации, значительно превосходящие фильмы-первоисточники. Апдайк написал прекрасную, умопомрачительную и незабываемую новеллизацию «Веселья в стране воздушных шаров». Фильм и сам по себе — шедевр семейной готики середины шестидесятых, но Апдайк заглянул глубоко в душу воздушных шаров, глубоко в гелий и раскаяние.

— Значит, больше мы это не называем новеллизацией?

— Это пресуществление! Звучит! Есть почти сакральные коннотации.

— Почти, — повторяет он.

И я подозреваю, что он издевается.

Глава 33

Пока я иду по 10-й авеню, в голове путаются мысли. Меня переполняет осознание религиозной ответственности: я должен превратить фильм Инго в священный текст. В голове мелькают образы Апдайка — проказливого летописца белой самцовости и воздушных шаров. Чтобы тягаться с ним, чтобы продвинуться в своей работе, мне нужно для начала принизить его. Покупаю в торговом автомате на Западной 47-й его книгу «Страна воздушных шаров». Читаю на ходу. Пусть обыденные обыватели сами следят за тем, чтобы не врезаться в меня.

— Мы веселимся в стране воздушных шаров, — напевал незримый мужчина под переливы трепетной каллиопы, его лживый голос был полон тепла и дружелюбия. На самом деле в стране воздушных шаров не до веселья, это известно всем жителям страны воздушных шаров: и людям, и шарам.

Должен признать, это самое гениальное первое предложение (ну, два предложения) из всех, что я когда-либо читал, даже круче, чем «Зовите меня Измаил». Нужно читать дальше, понять, куда Апдайк клонит, как собирается развивать персонажей и справляться с введением песни «Корова прыгает через лунную землю»^[75]. Но я встревожен. Если я собираюсь бросить вызов такому гиганту, необходимо полностью переосмыслить и привести в порядок собственную жизнь. Как мне, несчастной душе с рассеянными вниманием и убеждениями, воздать должное шедевру Инго? С тех пор как я вышел из комы, моя жизнь совершила несколько странных, необъяснимых зигзагов. Моя одержимость Цай нездорова и недопустима. Даже находясь под гипнотическим контролем Барассини, я думаю о ней. Она всегда где-то рядом. Я не сказал Барассини, но она была с нами в командном отсеке. Стараюсь выкинуть ее из головы, но она никогда не уходит полностью. Мой стыд — одновременно изысканный и постыдный — это препятствие, которое мешает полностью погрузиться в воспоминания о фильме, на чем я должен впредь сосредоточиться.