Муравечество

— Oui.

— Следовательно, ты никому не обязан быть точным.

— Я обязан — гениальности этого фильма. Этот фильм меня изменил. Теперь мне кажется, что я изменился обратно или, может, во что-то третье, хуже второго, а может, даже хуже первого, которое, возможно, совсем никакое не первое, ведь откуда нам вообще знать, что такое первое? Волне вероятно, перед тем первым у меня была еще целая куча другого…

— Ты что, сейчас сказал «волне вероятно»?

— Нет. Ведь пока растем, мы постоянно меняемся. Полагаю, в детстве я был счастлив, чист и свободен. Я не уверен. Может быть, это ностальгия поднимает свою уродливую голову. Но я знаю вот что: фильм Инго произвел во мне перемену, принес покой и ясность, и я снова хочу их обрести. Хочу вернуть утраченное. Мне необходимо вспомнить максимально точно. Хочу вновь увидеть фильм перед своим мысленным взором так же, как Кастор Коллинз увидел Бога во время паломничества в Вену.

— А о нем ты откуда знаешь? — спрашивает Барассини, сузив глаза, как мост Верразано^[69].

— О ком?

— О Касторе Коллинзе.

— Любой школьник о нем знает. И школьница. А что?

Какое-то время — возможно, час — Барассини молчит. Я читаю журнал со стойки.

— Хорошо, — наконец говорит он. — Я извлеку из тебя настоящий фильм. У меня проснулось второе дыхание. Мы попробуем одну опасную и непроверенную технику. Ученые проводили исследования, но на данном этапе только на мышах, зараженных сифилисом. Результаты многообещающие; мыши вспомнили вытесненные травмы детства. Ну, те, кто не покончил с собой.

— Погоди, что?

— Вот что мы сделаем: это будет похоже на археологические раскопки. Мы откопаем в твоем разуме керамические осколки, фрагмент за фрагментом, затем обмахнем каждый из них, удалим постороннюю грязь — все, что не имеет отношения к фильму, — и склеим в единое целое. Это будет болезненный, изнуряющий процесс, с серьезным риском как для твоей, так и для моей психики, но мы победим.

— То есть когда вы говорите, что это опасно…

— В основном для тебя, да. Очень.

— Насколько?

— Ты погрузишься очень глубоко, мой друг.

— Понимаю. Что ж…

— Ты хочешь вернуть фильм или нет?

— Больше всего на свете, но…

— Это единственный способ.

— Хорошо, — говорю я. — Но если это единственный способ, то чем мы тогда занимались на предыдущих…

— Прошлое — вымысел. Разве не этому я тебя учил?

— Эм-м. Я…

— Отлично! Тогда начнем!

— Но мыши покончили с собой?

— Некоторые. Некоторые всего лишь ударились в алкоголизм. Возможно, дело в сифилисе. Но ты ведь не зараженная сифилисом мышь, ты человек, да?

— Да, — говорю я. — Если выбирать из двух.

* * *

Я опустошаю металлические лотки в салат-баре. Дарнелл говорит, что пора, потому что ломти канталупы побледнели и пожухли. Потом я нарежу новую. Помогает скоротать время. Между двумя и тремя ночи здесь очень тихо. Дарнелл с кем-то переписывается, улыбается в телефон, а я думаю о Барассини, о том, как он оживился при упоминании Кастора Коллинза. Все это довольно странно. Дверь открывается, мы оба поднимаем взгляд, Дарнелл тянется за бейсбольной битой. В ночную смену иначе нельзя. Никому в ночном продуктовом не нужны сюрпризы. В этот раз сюрприз приятный; это Цай.

— Привет, — говорит Дарнелл.

— Привет, — отвечает она, мило улыбаясь. — Я надеялась купить сэндвич.

— Конечно. Б.! Сделай девушке сэндвич.

Я киваю и иду к стойке.

— Привет, — говорю я. — Чем могу помочь?

— Индейка и сыр на французской булочке.

— Хорошо.

— Немного майонеза и горчицы. Желтой. Эм-м, помидор, латук, лук.

— Не хотите к этому коулслоу, картофельный салат или пакетик чипсов?

Она бросает в ответ «чипсы» по пути в переднюю часть магазина, к полке со сладостями. Там же за кассой сидит Дарнелл.

— Не могу выбрать, — говорит она. — Какие ваши любимые сладости?

— Люблю иногда съесть добрую плитку «Кит-Ката», — говорит Дарнелл.

Она кладет «Кит-Кат» на кассу.

Я делаю сэндвич, но смотрю на Цай. Отсюда видно лишь ее задницу, обтянутую, подумать только, черными легинсами. Она облокачивается на стойку кассы и выставляет задницу в мою сторону.

— Я постоянно тебя тут встречаю и ни разу не представилась, — говорит она Дарнеллу. — Это невежливо. Я Цай.

— Дарнелл, — говорит Дарнелл. — Здорово.

— Мне нравится твое имя, — говорит она. — Дарнелл.

— Спасибо. Твое имя тоже ништяк. Типа как «3-а-я»?

— Цэ-а-й. Цай.

— А, клево. Прям как у азиатов, типа?

Господи, думаю я. Азиатов? Она же его сейчас на части пор…

— Ага, — говорит она. — Мои бабушка с дедушкой были из Китая.

— Клево. Клево. Очень клево. Китай. Это где-то в океане, да?

Что это вообще значит?

Пауза, и затем ни с того ни с сего Дарнелл спрашивает, курит ли она травку. Цай говорит, что курит.

— Хочешь? — спрашивает он.

— Угу.

— Йоу, Б., приглядывай тут, — говорит Дарнелл, хватает рюкзак и ведет Цай в кладовую. Я слышу, как открывается задняя дверь, и предполагаю, что они вышли в переулок. Сэндвич готов, завернут и упакован вместе с отдельно завернутым маринованным огурцом, тремя салфетками и пакетиком картофельных чипсов. Приношу на кассу и жду примерно семнадцать минут или около того. Задняя дверь открывается, и они возвращаются в магазин. Цай хихикает над чем-то, что сказал Дарнелл.

— Йоу, Б., — зовет меня Дарнелл. — Пробей ее покупки с моей скидкой.

— Ой, спасибо, Дарнелл! — щебечет Цай. — Ты такой милый.

Я пробиваю ее покупки со скидкой Дарнелла.

— 5 долларов 50 центов, пожалуйста, — говорю я.

Цай протягивает мне десятидолларовуто купюру, но смотрит на Дарнелла, который склонился над лотками с горячим и руками ест макароны с сыром.

— Было классно, — говорит она. — Спасибо.

— В любое время, Цай из Китая, — отвечает он с набитым макаронами ртом.