Мурманский сундук.Том 2

Он представил, как её большие голубые глаза наполнятся прозрачными крупными слезами и потекут по бледным щекам, и она их будет размазывать руками, и её курносый носик покраснеет от слёз, а губы перекосятся в страдальческой гримасе, и он вдруг увидел, как размыло пластмассовую столешницу, а столовые приборы раздвоились и затуманились.

Он вспомнил отца, вернее, не его, а память о нём, отца он не помнил. Отец в начале войны ушёл на фронт и больше не вернулся. А Ермил поначалу всегда ждал его, считал, что не может того быть — должен вернуться, только если сильно захотеть и ждать, всегда ждать.

— Как — поела? Допивай компот.

Они вышли из столовой и снова пошли к детскому дому. Ермил закурил, жадно, во всю силу легких затягиваясь.

— А зачем мы опять идём к этому дому? — спросила Вера. — Ты там живёшь, да, папка?

— Как тебе сказать? — запнулся Ермил. — Ты там будешь жить.

— Только с тобой, папка.

Ермил промолчал и, бросив недокуренную сигарету, решительно вошёл в ворота.

Они поднялись на крыльцо к входной двери. Осталось только нажать на ручку и открыть дверь. Но Ермил медлил. Вера стояла рядом и чертила на фанерованной филёнке пальцем замысловатые узоры, похожие на цветы. Дверь была запотевшая, и на ней проступали следы пальца, а потом пропадали.

Ермил взялся за ручку, и дверь легко подалась.

Они вошли сначала в тамбур, а потом очутились в вестибюле, не очень просторном, но довольно светлом. У дверей Ермил вытер ботинки о половик и прошёл вперёд к тумбочке, за которой сидела женщина, видимо, дежурная. Перед нею стоял телефон. Она без любопытства смотрела на вошедших.

— Мне бы заведующую увидеть, — сказал Ермил, протянув женщине бумаги, которыми его снабдили в районо. Свой голос ему показался глухим и донёсшимся откуда-то издалека.

— Вам придётся подождать, — ответила женщина, возвращая бумаги. — Заведующая сейчас на базе, а заместитель болеет.

— Сколько времени ждать? — спросил Ермил, убирая бумаги в карман.

— Не знаю. После обеда Вероника Платоновна обещалась приехать.

Ермил сел на стул возле большого фикуса.

«Не такой и светлый этот вестибюль, — подумал он, оглядывая помещение. — Покрашено не яркими красками, ну так, цветы, занавески. Всё здесь официально».

— Папка, пойдём отсюда, — тянула его за рукав Вера. — Чего мы ждём?

— Подожди, подожди, — машинально отвечал ей Ермил, сам не зная, что ответить.

Вера сидела на высоком стуле и болтала ногами. Ермил протянул ей несколько конфет.

— Ешь, а то они у меня растают в кармане…

Он думал, что скоро придёт заведующая. Он распишется в ведомости или ещё в какой бумаге, что сдал Веру (слово-то какое «сдал») и её уведут. А он поедет обратно, будет идти этими же улицами, где они шли, сядет в электричку и за окном промелькнёт всё то, что они видели с Верой. Но он будет ехать уже один, и ему некому будет купить мороженое или конфет, и никто его не будет дергать за рукав и говорить: «Папка!»

Ермил достал из кармана бумагу, данную в районо, развернул. Машинально прочитал: «Направление». Сложил и снова убрал в карман. Потом сильно взял Веру за руку, словно боялся, что её уведут, и сказал:

— Пойдём!

— Куда, папка?

— На электричку.

Он вышел, почти выбежал из детского дома, и широко зашагал по тротуару, приняв окончательное решение.

23.

Ночью ударил сильный мороз, а к утру выпал снег. Кругом было белым-бело. Саша удивился: всё стало не обычным — накатанная белая дорога, деревья в аксельбантах, запорошенные снегом, заборы, чей остроносый штакетник был прикрыт снежными наконечниками, как будто разукрашен белой краской, и девушки, топая каблуками тёплых сапожек, тоже были необычными, бело-розовыми, закутанные в меховые пушистые воротники. Дышалось легко, и Саша почти бегом бежал к штамповке, ныряя под молодые липы, росшие с краю тротуара. Он опаздывал к началу работы. Вот он проскочил под аркой бывшей надвратной церквушки и прямо устремился к штамповке. Труба уже дымила. Дым отгоняло в сторону реки.

Саша быстро вбежал в проходную, коротко поздоровался с тётей Женей — вахтёршей и помчался к себе.

— Явился, — встретил его мастер. — Опаздываешь. На тебя это не похоже.

— Вот, — Саша подал ему повестку. — В военкомат вызывают.

— Все ясно, — потускнел Колосов. — Бригада распадается

— Как распадается? — не понял Лыткарин.

— А так. Ермил расчёт берёт. Ты в армию собрался, Казанкин тоже…

— Ермил расчитывается?! А где он? Приехал?

— Не приехал. Позвонил из Москвы. Не отвёз он Веру в детдом. Привёз к тётке. Удочерять будет.

— Вот это на! — воскликнул Лыткарин. — Правильно сделал.

— Правильно, — подтвердил Колосов. — Только привыкнешь к одним, а смотришь — надо расставаться.

Он вздохнул, отдал повестку и пошёл к себе. Саша посмотрел вслед, и ему показалось, что ёжик на голове мастера не топорщится озорно вверх, как прежде.

1985 г.

Рассказы

Великий Мощь

Федьку Шмырёва, небольшого роста веснушчатого мужика, прозвали Великий Мощь. У него нет передних двух зубов, и когда он говорит, то пришепётывает. Работает он в пассажирском автохозяйстве слесарем, а в свободное время прирабатывает сапожным ремеслом, которому научил его отец — чеботарь из Талдома.

Он любит рассказывать разные страшные случаи из своей жизни. Особенно живописны его рассказы про то, как на него неоднократно нападали хулиганы: то в лесу, то в поле, то под железнодорожным мостом и как он один виртуозно с ними расправлялся, за всё время потеряв только два зуба. Когда слушатели, глядя на его тщедушную фигуру, улыбались, выражая сомнение в истинности его историй, он подходил к неверящему, делал злые глаза, сгибал руку в локте и подносил к глазам собеседника:

— Пощупай!

— Зачем?

— Да ты пощупай, пощупай!

Тот щупал и обнаруживал под пальцами маленький, чуть больше куриного яйца, но очень крепкий комок мускулов.

— Во-о! Видишь? — хорохорился Федька. — Тыкай иголку — не войдёт! Такой великий мощь.

От этого и пошло его прозвище.

Федькина жена, Алевтина, в отличие от мужа, была дородная, высокая, с зычным голосом. Досужие люди поговаривали, что не единожды под горячую руку опускала она на спину своего супруга деревянную колодку. Однако доподлинно никто ничего не знал. Когда мужики, посмеиваясь, спрашивали об этом Федьку, тот, конечно, не признавался и божился, что такого не было.

Не в пример другим мастеровым он не пил, лишь иногда позволял себе малость, и то очень редко. Однако компаний не чуждался. Если случалось припрятать от жены рубль, Федька вечером появлялся в пивбаре, расположенном рядом с железнодорожной станцией. Вообще это был не бар, а самый обыкновенный привокзальный буфет. О баре напоминала только аляповатая вывеска. По причине того, что он был круглый, местные острословы прозвали его «шайбой».

Мощь брал кружку пива и долго сидел, отпивая по глоточку и поглядывая по сторонам, и если видел знакомого — с улыбкой во всё лицо устремлялся к нему, чтобы поговорить. А поговорить он любил.