Муссон

— Ты дразнил меня, что я похожа на обезьяну, — сказала она полувызывающе, полуробко, боясь, что он ее отвергнет.

— Больше не похожа. — К Дориану вернулся дар речи. — Никогда не видел никого прекрасней.

— Я боялась, что не понравлюсь тебе. Я хочу, чтобы ты меня любил Доули. Скажи, что я тебе нравлюсь.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Будь моей женщиной и моей женой.

Ясмини радостно рассмеялась, взяла его руки и положила себе на грудь. Она была мягкой и податливой, соски затвердели, когда он мягко сжал их пальцами.

— Я твоя женщина. Думаю, я всегда была твоей женщиной. Не знаю, как это сделать, но я хочу сегодня быть твоей женой.

— Ты уверена, дорогая? Если об этом узнают, тебе может грозить позор и страшная смерть.

— Быть без тебя — смерть хуже той, что может придумать Куш. Я знаю: навсегда это невозможно, но позволь мне одну ночь быть твоей женой. Покажи мне как, Доули, покажи, пожалуйста.

И вот он расстелил на песке одежду, уложил на нее Ясмини, и наконец медленно, с бесконечной нежностью, с тихими возгласами любви и удивления, с удивленным аханьем и потом с единственным медлительным спазмом боли, которая скоро кончилась и растворилась в последующей радости, они стали любовниками.

Все последующие дни Дориан был занят обдумыванием предстоящей кампании на материке. Он скупил почти всех предлагаемых в Ламу на продажу вьючных животных и послал три свои дау с капитанами во главе на юг в Занзибар, чтобы сделать там то же самое. Он также скупил на рынках почти все зерно и товары для торговли.

Каждый день он часами беседовал с хозяевами караванов и с теми арабскими купцами, которые были в караванах, подвергшихся нападению разбойников. Он пытался выяснить, что это за разбойники, сколько их, как они вооружены и как именно нападают. Он подсчитал потери, которые понесли эти люди, и итог поразил его. Было украдено свыше трех лакхов золотого песка, двадцать семь тонн свежей слоновой кости и почти пятнадцать тысяч только что захваченных рабов. У калифа было достаточно оснований для тревоги.

Что касается самих грабителей, сведения были неясными и противоречивыми. Одни говорили, что это белые люди, франки, а черные у них лучники и копейщики. Другие утверждали, что это исключительно дикари, вооруженные копьями и луками.

Один утверждал, что нападают они только в темноте, когда караваны останавливаются на ночлег. Другой рассказал, что его длинные ряды скованных рабов попали в засаду днем; все охранники-арабы были перебиты, уцелел только он. Третий купец поведал, что его и всех его людей пощадили и освободили, предварительно отняв все ценное. Дориан понял, что единого представления о том, кто эти разбойники и как они действуют, нет.

Одно было ясно: разбойники появлялись с дикого юга, как лесные джинны, и там же исчезали.

— Что они делают с захваченными рабами? — спрашивал он, и арабы пожимали плечами. — Может, продают где-нибудь? — настаивал Дориан.

— Для их перевозки понадобился бы большой флот. А такого флота у Берега Лихорадок никто не видел, — отвечали ему, и удивление Дориана росло.

У него было слишком мало надежных сведений, на которых можно было бы выстроить стратегию. И он сосредоточился на том, чтобы защитить караваны, снова привести их в движение, потому что торговля почти замерла. Перед лицом столь ощутимых потерь мало кто из арабских купцов на Занзибаре и Ламу соглашался идти на дальнейший риск и оплачивать новые перевозки.

Другие планы Дориана касались войны с разбойниками. Он будет преследовать их в дикой глуши, выслеживать, как диких зверей — а они и есть дикие звери — и уничтожать. Для этой цели он нанял всех следопытов и караванщиков, которые с прекращением торговли остались без работы.

Он не мог начать кампанию, пока погода на материке не изменится: стоял сезон Большой Влаги, прибрежные равнины были затоплены дождями и Берег Лихорадок оправдывал свою страшную славу. Однако когда дожди прекратятся и снова подует ветер куси, Дориан должен быть готов выступить.

Мысли о начале куси неизменно вызывали из памяти Ясмини. Этот ветер понесет ее корабль на север залива, к жениху. И эта мысль заставляла его страдать от гнева и досады.

Он подумывал написать калифу в Маскат с просьбой отменить этот брак. Он даже собирался признаться приемному отцу в своей любви и попросить позволения жениться на Ясмини. Они встречались ежедневно после наступления темноты, но когда он рассказал ей о своем замысле, Ясмини пришла в ужас и задрожала.

— Я думаю не о себе, Доули, но если отец заподозрит, что мы любим друг друга как мужчина и женщина, честь заставит его передать это дело муллам на суд шариата, как бы он ни любил тебя. И приговор для нас обоих может быть только один. Нет, Доули, в той стороне спасения нет. Наша судьба в руках Аллаха, а он не всегда милосерден.

— Я заберу тебя с собой! — объявил Дориан. — Возьмем дау и несколько моих лучших людей, уплывем и найдем место, где могли бы жить и любить друг друга.

— Такого места нет, — печально сказала Ясмини. — Мы оба мусульмане, а в исламе такого места нет. Мы навсегда станем париями и бродягами. Здесь ты большой человек и еще возвысишься. Тебя любит и уважает наш отец, любят все. Я не позволю тебе отказаться от всего этого ради меня.

Очень много драгоценного времени, проведенного вместе, они обсуждали свое положение. В лунном свете они лежали в объятиях друг друга и бесконечно шептались.

Поняв, что у них нет возможности освободиться, нет спасения, они любили друг друга со страстью почти свирепой, словно это могло отвратить нависшую над ними судьбу.

Перед рассветом Дориан отводил Ясмини ко входу в туннель, здесь она целовала его, как в последний раз, и по Дороге Ангела возвращалась в зенан.

* * *

С каждым днем девушка, прежде игривая и радостная, которую все в зенане любили, бледнела, становилась все молчаливее и безразличнее. Ее подруги и служанки встревожились. А в маленьком замкнутом мире зенана ничто не ускользало от внимания Куша.

Идиллия любви и отчаяния длилась целый месяц, до перемены муссона. Экспедиционная армия готова была отплыть на материк. Приготовления к замужеству Ясмини также завершались. Ее приданое уже было отправлено из Маската в Абу-Даби, вещи упакованы и готовы к поездке, которая переместит Ясмини на дау за тысячи миль к северу, в новый дом, в заключение другого зенана, где она проведет остаток жизни.

Я не допущу этого, — говорил Дориан. — Я освобожу тебя, даже если мне придется отказаться от всего остального в жизни.

— Нет, Доули, я не позволю. У тебя будет еще много других жен, и ты завоюешь славу и счастье без меня.

— Нет, — отвечал он. — Мне неинтересны другие. Мне нужна только ты.

— Тогда я больше никогда не приду к тебе по Дороге Ангела. Если ты не пообещаешь забыть об этом безумии, мы видимся в последний раз, Доули. Поклянись!

— Не могу.

— Тогда мы больше не увидимся.

Он видел, что она приняла решение.

— Пожалуйста, Ясси, ты не можешь быть такой жестокой к нам обоим.