Муза

Мы входим в помещение, которое напоминает парижское кафе. Воспоминания одолевают меня, но я приветствую их. Я говорил искренне, когда сказал Коулу, что мне нужно напоминание. Рядом с ним я становлюсь тревожно мягким - слово, которое я никогда не хотел бы ассоциировать с собой.

Он заказывает кофе и круассан, затем лезет в карман за наличными.

"Это не мои брюки".

Он бросает на меня взгляд, но я уже протягиваю кассиру двадцатифунтовую купюру и говорю, чтобы она оставила сдачу.

"Я чувствую на себе твой вонючий взгляд", - говорю я. "Избавь меня от нравоучений. Если ты будешь выходить из себя каждый раз, когда я что-то для тебя покупаю, это будет утомительное партнерство".

Мы занимаем угловой столик. Я разматываю шарф и устраиваюсь в кресле.

"Это "неодобрительный взгляд", а не "слезливый взгляд", - говорит Коул, садясь напротив меня. "И я не привык, чтобы люди покупали мне вещи, и не хочу".

"Есть ли какая-то польза от гордости, о которой я не знаю? В конце концов, это один из наших любимых грехов. Я не понимаю, как это может быть добродетелью".

"Может быть", - говорит он и благодарит официантку, которая ставит перед ним пухлый круассан и капучино. "Это страдание на пути к просветлению, о котором мы говорили вчера вечером. Вы хотите проложить свой собственный путь в этом мире, а не получать все подряд. А если тебе повезло, и тебе все дано, ты должен быть благодарен и стараться помочь тем, у кого этого нет". Он делает глоток кофе, и его глаза опускаются. "Говоря о благодарности, спасибо тебе за это. Это один из лучших, что я когда-либо пробовал".

На губах у Коула остается немного пены, и он смахивает ее языком.

Я отвожу глаза. "Я поверю тебе на слово".

"Что в этом месте вызывает у тебя плохие ассоциации?" - спрашивает он через минуту. "Если ты не против, я спрошу".

Я скрещиваю руки и сужаю взгляд, размышляя, как много - если вообще что-то - ему сказать. "Вы интригующее создание, Коул Мэтисон".

"Нет", - говорит он. "Когда-то я был таким, возможно. Когда-то. Но мы говорили не обо мне".

"Именно это и делает тебя интригующим. Обычно достаточно одного-двух вопросов, и я могу заставить человека болтать о себе часами напролет".

Он пожимает плечами. "Мне нравится узнавать о других людях. А ты, Амброзиус, гораздо более увлекателен, чем я".

Коул больше ничего не говорит, ожидая, что я продолжу, когда - или если - я буду так настроен.

"Ты слышал о деле окольничего королевы? О деле ожерелья королевы?".

Его глаза сужаются в задумчивости, и я начинаю понимать этот милый жест.

"Думаю, да. Это как-то связано с Марией-Антуанеттой, верно?". Теперь его глаза расширяются. "Ни хрена себе. Ты умер в 1786 году. Это было начало Французской революции, не так ли?".

"Почти", - говорю я. "Афера, конечно, не помогла бедной Антуанетте".

"Ты был там? Ты знал ее?"

Я киваю. "Вообще-то, я был ключевой фигурой в этом деле, хотя в учебниках истории мое имя не упоминается. В тот раз я специально, чтобы избежать обнаружения, поэтому и сохранил голову".

Только чтобы умереть несколько часов спустя в огне...

Коул слушает, восхищенный, забыв о кофе. "Это я должен услышать".

"Очень хорошо", - говорю я, садясь на свое место. "Жил-был человек по имени кардинал Луи Рене Эдуард де Роан. Как многие служители церкви, он был богаче, чем одобрил бы его бог, и к тому же имел плотские аппетиты".

"Кардинал?"

"Да. Я помню множество вечеринок, устроенных в его поместье под Парижем, где обнаженные тела извивались в каждом углу, а оккультисты предсказывали судьбу". Я наклоняю подбородок, напрягаясь. "Мой тогдашний любовник, Арманд де Виллетт, подружился с женщиной по имени Жанна Ле Мотт. Она была приживалкой, постоянно пыталась заискивать перед дворянами и пыталась привлечь внимание королевы. Как выяснилось, Роан потерял расположение Антуанетты после нескольких неприятных высказываний в адрес ее матери и отчаянно пытался с ней помириться.

"Жанна придумала план. Она намекнула Роану, что королева расположена к нему. Она попросила Арманда подделать письма, написанные рукой Антуанетты, уверяя его, что примирение близко. Переписка становилась все более жаркой, пока, наконец, мы не устроили полуночное свидание между Роаном и королевой в одном из ее садов".

"Мы?" спросил Коул, его глаза расширились.

"Я нанял проститутку Николь Ле Гуэй, милую девушку, не слишком умную, и переодел ее в королеву. Она имела более чем мимолётное сходство и часто играла Антуанетту в уличных театральных представлениях. Глупый кардинал встретился с нашей королевой при свете луны, где она подарила ему красную розу и одно из поддельных писем Арманда, на котором было написано: "Я думаю, вы знаете, что это значит".

"И это сработало?"

"Лучше, чем мы могли надеяться. Роан не только почувствовал, что примирение обеспечено, он также начал верить, что Антуанетта влюблена в него. А всем известно, что путь к сердцу женщины лежит через множество дорогих украшений".

Коул ухмыльнулся. "Это спорно, но продолжайте".

"Осенью 1784 года мой Арманд написал Роану еще одно письмо "от королевы" с просьбой выступить в качестве посредника при покупке у королевских ювелиров нелепо экстравагантного бриллиантового ожерелья. Роан не только согласился, но и подписался в качестве поручителя. Если ожерелье не будет оплачено, то все расходы лягут на него. Но Жанна заверила его, что ожерелье было передано королеве и что ювелирам заплатили из королевской казны".

"Но это не так".

"Ни в коем случае. Мы скрылись с ожерельем, а Жанна и Арманд разрезали его на части и продали бриллианты на черных рынках по всей Европе. Роан остался, так сказать, с мешком в руках".

"Он должен был заплатить за ожерелье?"

"1,8 миллиона ливров, поразительная сумма. Когда об этом деле стало известно, король по глупости потребовал публичного суда над Роаном, но доброго кардинала оправдали. Граждане, уже считавшие, что Антуанетта доводит Францию до голода, решили, что она сама заказала ожерелье и теперь использует бедного простолюдина в качестве козла отпущения". Я махнул рукой. "Остальное вы знаете. Пусть едят пирожные - чего она, кстати, никогда не говорила - и все такое прочее. Хотя я так и не дожил до революции с этой стороны, роман разжег пламя, и я почувствовал вкус тех первых проблесков. Мягко говоря".

Тишина воцаряется там, где в моей памяти горит это пламя. Я поднимаю глаза и вижу, что Коул наблюдает за мной из-под своих взъерошенных волос. Часть меня, которую я давно считал мертвой, - та, которую я считал погибшей в том огне, - всколыхнулась.

"Так что да, есть причина, по которой у меня плохие ассоциации со всем французским", - быстро говорю я. "Я умер в Париже в тот самый день, когда Арманда приговорили к изгнанию за его роль в деле". Я наклоняюсь над маленьким столиком между нами. "Ты спросил, что ты видишь, когда смотришь в черноту моих глаз. Ты видишь смерть, Коул. Мою."